— Это всё объяснимо, — сказал Буафёрас. — Многие офицеры и прочие чины последние семь лет вели подпольную войну. Они жили группами, размещёнными в отдалённых деревушках либо в горах Тханьхоа, либо в известняках Дая. У них не было ничего общего с горцами, которые презирали их как жителей Дельты. И так вышло, что им пришлось жить среди них в этом военном, непримиримом, суровом и очень сложном сообществе…

— Это абсолютная правда, — сказал Марендель. — Даже Голос, выпускник Ханоя и, по-моему, довольно блестящий, потерял оригинальность мыслей и перестал бороться со своим окружением. Всем этим парням требовалась вся сила, которая у них была, просто чтобы выжить. Им приходилось терпеть ночные переходы, смертельные бои, нехватку продовольствия. В часы досуга они превращались в машины пропаганды. Приходилось снова и снова повторять одни и те же лозунги, которые нужно было вбить в дремучие черепа ня-куэ. Они организовали всевозможные ассоциации, чтобы охватить гражданских, и следили, чтобы эти ассоциации не испарялись сразу. Приходилось инструктировать новобранцев, набирать кули, собирать деньги… У этих людей и минутки на себя не было, а их жизнь им не принадлежала, и когда нашлось время поспать пару часов, они, совершенно измотавшись, предпочли принять коммунистическую систему целиком, а не раздумывать над ней и не обсуждать.

— Похоже, они тебе очень нравятся, — ехидно заметил Эсклавье.

— Я, само собой, пытаюсь понять их. Будь я вьетнамцем, не думаю, что смог бы устоять, я бы встал на их сторону. Представьте себе жизнь молодого ополченца до того, как его вольют в форму Вьетминя, которая окончательно обезличит его. Он познаёт романтику революции. Он проскальзывает в деревни по ночам. В глубинах хижин, освещённых масляной лампой, организует собрания. Чаще всего где-то в сотне ярдов от французского поста. Может слышать, как часовые прочищают горло. Ничего о нём не известно, только кличка — таинственная, увлекательная жизнь.

— Ты слишком много читал Мальро[53], — мягко заметил Буафёрас. — Коммунизм совсем не такой.

— Но это не мешало ему говорить о Китае и СССР крестьянам, которые никогда не покидали своего клочка рисового поля. Наш ополченец-коммунист позволяет им думать, будто он только что прибыл из этих далёких стран, и они глядят на него с восхищением. Его голос становится обольстительным и неотразимым. Он использует слова, которые звучат так волшебно — мишуризм, коллективизм, — и сам от них без ума. Он ведёт жизнь полную приключений, и все девушки, поклёвывая подсолнечные семечки, смотрят на него с тоской.

«Я бы тоже был на их стороне», — подумал Мерль.

«А я, — подумал Махмуди, — возможно, скоро буду вести такую вот жизнь, но в моём случае все кань-на станут мештами[54] — Китай и СССР — Египтом и Ираком, коммунизм — исламом».

«Я знавал такое», — задумался Пиньер.

На минуту или две Марендель погрузился в молчание. Старый Тхо сплюнул и прочистил горло. Более спокойным тоном Марендель продолжил:

— И через несколько лет такой жизни бок о бок получается человек без души, совершенно бесчеловечный, но в то же время честолюбивый и невероятно наивный, как и все прочие, кто верит, будто нашёл единственную и неоспоримую Истину. Кроме того, отчасти влияет движение скаутов, поскольку Такуан Бау, отвечающий за молодежь Вьетминя, бывший глава скаутов и училищ адмирала Деку. Там прочно укоренились доктрины национальной революции, и многие ведущие вьеты прошли через эти школы. Не стоит упускать из виду доктринёрскую непримиримость. Они всё ещё на первой стадии коммунизма, на стадии революции и упёртости. У них есть вера, никак не омрачённая чувством реальности.

— Красиво он говорит, наш Марендель, — довольно сказал Орсини.

— Я думаю, что могу закончить твоё объяснение, — сказал Буафёрас. — Бывают времена, когда Вьетминь выглядит всего лишь частью китайской Коммунистической партии. Их проведение аграрных реформ, их методы, их система пропаганды, особенно в отношении женщин, их солдатская форма, их взгляд на сражения — всё это китайское. Китайские коммунистические армии Мао Цзэдуна и Чжу Дэ превратили эту тактику в настоящее искусство. И всё же, хотя влияние Китая на них сильно, оно не такое глубокое, как может показаться. Несмотря на связь с Пекином, у Коммунистической партии Вьетнама есть собственные контакты с центральной организацией в Москве. Большинство лидеров Вьетминя были воспитаны во Франции французскими коммунистами, непосредственно отвечающими перед СССР. Поэтому Вьетминь более ортодоксален, чем Коммунистическая партия Китая. Они решили применить повальный коммунизм, не пытаясь приспособить его к местному темпераменту или климату, как это сделал почти повсеместно Мао Цзэдун со своей партией.

Возможно, именно поэтому вьетминьцы избегают дискуссий и придерживаются своего катехизиса. Они, кажется, боятся, они не уверены в себе. У них нет традиций или ума китайцев. Это всегда была нация рабов.

— Вьетминь стал церемониальным и унылым, он потерял всю свою непосредственность, — продолжал Марендель. — Это случилось едва ли не на глазах. Ты почти не видишь, как они смеются, а если и смеются, обычно это рядовые, а не сержанты и офицеры. Они стремительно утратили своё достоинство юности, своё революционное рвение и пыл — вот почему они так тревожатся. И просто не выносят шуток, просто не понимают ни одной.

— А что насчёт девушек? — спросил Мерль.

— Женщины теперь считаются равными мужчинам. У них одинаковые права, следовательно, одинаковые обязанности. Они стали офицерами, пропагандистами, политиками, но потеряли свою индивидуальность.

— Вьетнамские девушки сладки, как манго, — невольно пробормотал Пиньер, вспомнив Ми-Уа.

— Романтические и даже сексуальные отношения считаются бесполезными, никчёмными и неинтересными. Вьетминь — сборище пуритан, отчасти по необходимости. Изнурительная жизнь почти не оставляет им ни свободного времени, ни сил. Вьетминец отрицает всякую религию, но ведёт себя как самый суровый квакер.

Эсклавье хихикнул:

— Хотел бы я заграбастать молоденькую вьетнамскую активистку, чтобы узнать, не мешает ли ей марксизм получать удовольствие от этого самого…

— Такое, — сказал Леруа, — настрого запрещено между ту-би и девушкой из Демократической Республики Вьетнам. В любом случае лагерная рутина глушит всякое плотское желание. Тут царит великое перемирие ширинок. Но если, несмотря ни на что, произойдёт невозможное, это значит немедленное устранение ту-би и концентрационный лагерь для девушки, другими словами, смерть для обоих.

— И как, на деле, вы применили ваши теории? — спросил Буафёрас. — Похоже, в искусственном мире Вьетминя вы удачно устроились.

— Чтобы выжить, — пояснил Марендель, — мы нашли правильный баланс. Этот баланс мы зовём «политическими небылицами» лагеря. Это одновременно философия, объединение и образ жизни. Не выражено и не признано, но всеми здесь усвоено. Так у