Несмотря на свой цинизм, с беседы Марендель ушёл несколько пристыженным. Голос со своей изящной золотой маской лица мягко отчитал его, как мог бы отчитать своего любимого малыша вожатый скаутов. Он говорил с обезоруживающей наивностью:

— Почему вы не зашли ко мне, прежде чем пытаться сбежать, Марендель? Я должен был вас отговаривать. Вы не поняли смысла нашего обучения. Прежде чем что-либо предпринимать, вы должны сначала обратиться к своему руководителю, поскольку то, что может показаться вам удачным решением, на самом деле может оказать неблагоприятное влияние на Партию Мира. Более того, вы подали своим товарищам дурной пример, хотя и действовали из лучших побуждений.

Поэтому я попрошу вас и двух ваших товарищей провести тщательную самокритику, и думаю, что тогда я смогу занять снисходительную позицию. Вам ещё многому предстоит научи-ться, Марендель, но искренность ваших чувств всегда оставляла мне надежду.

Три лейтенанта устроили себе самокритику. Несмотря на это, Орсини и Леруа на неделю заключили в клетках, прежде чем помиловать, в то время как Марендель через несколько дней был восстановлен в должности лидера группы.

Долгое время все в лагере только и говорили, что об этом исключительном акте милосердия, который нельзя было полностью объяснить письмом Маренделя. Было даже высказано предположение, что Голос таил противоестественную страсть к лейтенанту, а Менар намекнул, что Марендель донёс на своих товарищей. Это предположение было нелепым и безосновательным, но тем не менее получило определённое доверие.

Узнав об этой авантюре, Буафёрас спросил Маренделя, что побудило Голоса поступить так, как он поступил.

Марендель привёл несколько причин: прежде всего наивность бойскаута. Во-вторых, невероятное тщеславие интеллектуала-коммуниста, убеждённого в том, что он обладает единственной и неповторимой Истиной. Наконец, определённое ностальгическое дружелюбие по отношению к западным людям, среди которых он вырос и чью культуру усвоил.

Марендель ничего не знал ни о молодёжных лагерях капитана первого ранга Дюкоруа, ни о мальчике с крепкими икрами и коротко остриженными волосами, который был Принцем одного из этих лагерей.

* * *

Всю неделю Лакомб оставался безжизненной массой, кормить которую приходилось товарищам. Он больше не проявлял интереса к жизни и отказывался встать со своей койки, чтобы спуститься к реке и помыться.

Лакомб начал тихо бредить. Ему представлялось, что он живёт в огромной бакалейной лавке, заполненной жестяными банками всех форм и размеров, бочками с маслом, мешками с рисом и мукой, коробками с печеньем, макаронами и сахаром.

Он снова и снова перебирал свои запасы, потому что их продолжали воровать. Иногда это был де Глатиньи или Буафёрас, порой Эсклавье, Мерль или Пиньер.

Голос мягко указал, что его счета не сходятся. Тогда он начинал всё сначала:

Три тысячи банок гороха, две тысячи стручковой фасоли, двести окороков с косточкой, десять бочек масла… Не хватало бочки масла.

Подошёл Эсклавье и, облокотившись на ящик, глупо хихикнул.

Потом всё поплыло у него перед глазами. Послали за врачом, но тот лишь пожал плечами. Он ничего не мог поделать. Не было никакого физического недуга, который можно было диагностировать, но что-то пошло не так. Врач посоветовал воспользоваться услугами священника.

Однажды утром Лакомб перестал считать свои банки. Его похоронили на небольшой поляне на склоне горы над Лагерем № 1. Несколько недель могилу отмечал бамбуковый крест, а затем её поглотили джунгли.

В лагере ещё несколько офицеров испустили дух подобным образом — в основном те, кто проявил во время марша наибольшую выносливость, а затем с облегчением перевели дух, когда упали на свои койки в Лагере № 1.

У Эсклавье и де Глатиньи была одна москитная сетка на двоих, и они делили одно и то же одеяло, которое расстилали на бамбуковых рейках пола. Однажды ночью Эсклавье, который обычно спал как убитый, крутился и ворочался в лихорадке. После вечернего ливня температура резко упала — его начало знобить. Де Глатиньи завернул Эсклавье в одеяло со всей нежностью и приязнью, которую теперь испытывал к этому несгибаемому кондотьеру.

Побудка прозвучала незадолго до рассвета. Вьет колотил по большому куску бамбука, свисающему с ветки, сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее, по мере того как звук постепенно затихал. Это был великий ритм Азии, ритм праздников и пагод, похорон и рождений, охоты и войны. От далёких монастырей Тибета до ярко-красного Пекина, от узких долин тайских деревень до кампонгов[56] Малайи вся жизнь подчинялась звону гонга и деревянной погремушке.

Пленные собирались группами у своих хижин, чтобы начерпать «утреннего супчика» — скудную порцию риса, сваренного в слегка подсоленной воде. Стоя в свежем бодрящем свете утра, они проглатывали рис, а потом отправлялись на плац для ежедневного наряда на работу.

— Может принести тебе супу? — спросил де Глатиньи, которого беспокоила неподвижность товарища.

Эсклавье скорчился под одеялом, обливаясь потом. Он слабо пробормотал:

— Нет, можешь взять мою долю себе.

Это выглядело серьёзно. Никто не позволял себе пропустить приём пищи. Отказ от риса был первым признаком капитуляции, которая за пару дней привела Лакомба на маленькую полянку, скрытую в джунглях.

— Не выдумывай, ты будешь жрать, как все остальные.

Де Глатиньи снял с перегородки два деревянных ковша, что висели над их спальным местом, и несколько секунд подержал их над огнём в очаге, чтобы простерилизовать. В дополнение к насекомым и москитам, по хижинам всю ночь рыскали крысы в поисках хоть малюсенького зёрнышка риса. Изголодавшиеся и облезлые, они были носителями смертельного микроба спирохеты — у людей этот микроб вызывал сильнейшую горячку, которая заживо превращала тело в мумию. Во французских больницах разработали строгое и дорогостоящее лечение, и только оно могло спасти больных. Внутривенные инъекции сыворотки во все четыре конечности поддерживали пациентам жизнь и позволяли им протянуть десять дней, необходимых для развития и смерти спирохеты.

В Лагере № 1 такое лечение было недоступно, и дезинфекция огнём стала единственным видом профилактики этой болезни, которая почти всегда оказывалась смертельной.

Держа в одной руке наполненный рисом кай-бат[57], де Глатиньи опустился на колени рядом со своим товарищем, а другой — поднял ему голову:

— Давай, ешь.

Эсклавье открыл воспалённые, налитые кровью глаза.

— Я не могу глотать.

— Ешь, говорю.

— Дай чего-нибудь попить.

— Сначала проглоти это, а потом я сделаю немножко чаю. Прямо сейчас пить нечего.

В «стране убивающей воды» приходилось сначала кипятить жидкость, а потом они добавляли туда несколько листочков дикого чая, гуавы или померанца.

Несмотря на сопротивление товарища, де Глатиньи заставил его проглотить «утренний супчик». Эсклавье в изнеможении откинулся назад — и его несколько раз сильно стошнило.

Остальные,