— Марендель, — окликнул де Глатиньи, — Эсклавье болен. Скажи Голосу, что я остаюсь присмотреть за ним.

Он почистил испачканное одеяло, обмыл лицо и грудь капитана холодной водой, а затем вскипятил немного чая.

Эсклавье теперь стало как будто немного легче — в лице проглядывала невероятная усталость, и за одну ночь оно приобрело полупрозрачную серовато-бурую окраску «ветеранов Каобанга». Лихорадка, казалось, спала. Ему удалось проглотить две большие чашки чая.

— Теперь мне лучше, можешь идти, если хочешь.

Эсклавье, казалось, стыдился того, что возложил на товарища обязанности санитара. Он знал, как охоч де Глатиньи до утреннего наряда — пятнадцатикилометровой пешей прогулки туда и обратно, чтобы забрать рис со склада. Он называл это «физической культурой» и утверждал, что она поддерживает его в форме.

Но де Глатиньи отказался оставить его:

— Я не выйду сегодня утром, мне дежурить в бараке. Я собираюсь прибраться, натаскать воды и дров. Прошлой ночью у тебя был маленький приступ малярии.

— Приступы у меня сильные, но короткие, я буду на ногах к завтрашнему дню.

Позже пришёл капитан Эврар, который в тот день был дежурным врачом, и посмотрел Эсклавье. Он помял ему живот, осмотрел горло, пощупал пульс.

— У меня малярия, — почти сердито настаивал Эсклавье.

Де Глатиньи последовал за Эвраром наружу и, когда они отошли от хижины подальше, расспросил его:

— Что с ним случилось?

— Лихорадка, — сказал Эврар, — больше не могу сказать, не имея возможности сделать анализ. Я запишу его на режим[58], но не знаю, примет ли его Счастливчик. У вашей команды довольно плохая репутация, знаете ли.

«Счастливчик» — высокомерный маленький вьетнамец, который едва скрывал свою ненависть к белым, носил помпезный титул Лагерного Врача. Он был чем-то вроде санитара в Зядиньском госпитале, прежде чем присоединился к Вьетминю два года назад. Каждое утро он заседал под этим титулом на медосмотре в лазарете, куда пациенты должны были лично приходить и докладывать о своём состоянии.

Из шестнадцати пленных-медиков он выбрал двух помощников, которым, по крайней мере, предоставил звание санитара. Его помощники осматривали пациентов, чего сам он сделать не мог, ставили диагноз и назначали лечение, которое записывали в тетрадь. В итоге всё передавалось Счастливчику, который, даже не видя своих пациентов, принимал окончательное решение в соответствии со стандартами, не имевшими никакого отношения к медицине.

Рядом с именем Эсклавье стояла пометка: «малярия, две таблетки нивакина, трёхдневный режим».

Счастливчик скривил маленькое обезьянье личико. Эсклавье и его команда проходили под обозначением Л. З. (лукавые змии). Он зачеркнул «малярия» и написал: «лихорадка, освобождён от дежурства на сорок восемь часов», что означало, что для него получат только полпорции риса.

— К счастью, эта тупая макака не знает Мольера, — размышлял Эврар, — иначе он пустил бы всем больным кровь, чтобы убить их побыстрее.

Температура у Эсклавье росла четыре дня. Он, не шевелясь, лежал под одеялами, которые навалили на него товарищи. Де Глатиньи, не отходя ни на шаг, уговорил его пить немного кипяченой воды каждые два часа. Эсклавье сильно тошнило, а по ночам он бредил.

Однажды вечером старик Тхо, прежде чем закурить трубку, подошёл и присел на корточки возле его головы. Он поглядел на белки глаз, приподняв веко коричневым пальцем цвета грязи на рисовом поле, и оттянул губы, чтобы осмотреть десны. Затем откашлялся и метко выпустил сквозь щель в настиле длинную струю слюны. А потом присоединился к Буафёрасу у очага.

— Тет! — сказал старик, вынимая трубку. — Ту-би тет.

Буафёрас с некоторым сомнением расспросил его на том же языке, но старик только покачал головой и повторил: «Тет».

На вьетнамском тет означало «смерть». Старик больше ничего не сказал, у него не было времени тратить жесты и слова на человека, которого он уже считал тет.

Эврар являлся раз пять, каждый раз приводя с собой другого врача. Они обсудили этот случай у постели пациента, кожа которого, натянутая на истощённое тело, приобрела красновато-жёлтый цвет. Де Глатиньи или Марендель уходили вместе с ними, чтобы выслушать их вердикт.

— Ему следует лечь в госпиталь, — заявил Эврар однажды утром, — ещё неделю он не протянет. Но Счастливчик не желает слышать об этом. Вчера его отметка в книге была: «дизентерия, диета». С таким же успехом он мог бы написать «оспа, аспирин»… Если бы оспа была болезнью, разрешённой в пуританской демократической республике. С удовольствием бы придушил этого мерзкого маленького политикана, который имеет наглость присваивать себе звание врача, но даже не может сделать укол!

Марендель убедил Потена и врача пойти с ним, чтобы поговорить об этом с Голосом. Его диалектика, подкреплённая медицинскими аргументами Эврара и политическими гарантиями Потена, в конце концов убедила политкомиссара согласиться на перевод Эсклавье в госпиталь.

Госпиталь находился в двух днях пути, и больного пришлось нести туда на носилках. Всей команде разрешили присоединиться к трудовому батальону, который отправился за солью. Леруа и Орсини вызвались пойти с ними.

Махмуди был совсем изнурён, но всё-таки решил сопровождать их.

Буафёрас верил диагнозу старого Тхо. Эсклавье был тет — для него ничего нельзя было сделать. Но он предпочёл помалкивать об этом. Эсклавье в конечном итоге понесут его товарищи: он примет их пот и усилия в знак почестей, как воин-дикарь.

И такое не могло не нравиться этому странному капитану.

Глава восьмая

Диа Великолепный

Госпиталь Тху-Ват располагался среди лесистых холмов, пересечённых широкими возделанными участками возле Светлой реки, чьи красноватые воды являли собой бурлящую массу древесных стволов, плавника, падали и пучков травы. Это был самый большой и самый лучший госпиталь Народной армии — тридцать аннамитских хижин, построенных прямо на земле и разбросанных по лесу. Их соединяли утоптанные тропинки, затенённые огромными деревьями: сау с красной древесиной, твёрдыми как железо лимами, хлопковыми деревьями с толстыми белыми стволами и огромными банглангами, из которых делали пирóги.

Переплетение лиан окутывало госпиталь природной маскировочной сеткой, непроницаемой для наблюдения с воздуха.

Он был совсем не заметен с прямой белой полосы дороги между Бак-Нянгом и Тьем-Хоа, которая граничила с ним на востоке, и только несколько часовых стояли на концах тропинок, скрытых густыми зарослями бамбука.

Группа пленных, что несли Эсклавье, добралась до госпиталя поздно вечером. Эсклавье был ещё жив, но бредил. Его товарищи совершенно измучились. Они всю дорогу спешили, а теперь стояли на дрожащих ногах, пока вьет-санитар, пытаясь марлевой маской на лице произвести на них впечатление патрона, с отвращением смотрел на больного, которого уложили к его