в пленного. Ему хотелось быть с ней очень нежным, называть её «сестричкой» и сказать ей, чтобы она была очень-очень осторожной, потому что, если между ней и Эсклавье что-нибудь произойдёт, они оба рискуют умереть. На данный момент Эсклавье был совершенно неспособен сделать хоть что-нибудь, но она, Суэн, светилась любовью — это было так же очевидно, как светлячок в темноте.

Вернувшись к Лескюру, Диа запел. Он схватил тощего лейтенанта за локти и подбросил, как ребёнка:

— Случилось два чуда, — пропел он. — Благословенна Святая Дева, и все ангелы, и все демоны ада. Прошлой ночью Эсклавье должен был умереть, но сегодня утром он жив, жив и здоров, его лихорадка почти прошла — а эта злючка Суэн влюбилась в него и сияет, как свечка. Любовь впервые пришла в большой вьетминьский госпиталь в Тху-Вате, как солнечный луч, упавший на термитов. Может быть, они все подохнут от этого.

К вечеру Эсклавье стало намного лучше. Он больше не выблёвывал всё подряд и охотно выпивал каждую чашку чая, которую готовила ему Суэн. Диа принёс банку сгущённого молока, которую хранил для особого случая. На ней всё ещё была этикетка: «Пожертвование Американского Красного креста».

Когда Суэн вернулась на следующее утро, она обнаружила, что капитан, пытаясь сесть, упал с койки. Совершенно голый, опираясь локтем на иссохшую ногу, он выглядел одновременно жалким и очень злым. Она не смогла удержаться от смеха.

— Так, так, так, — сказал Эсклавье, — впервые слышу, как вы смеётесь. Я думал, у вас у всех что-то перерезано в глотке.

Она помогла ему забраться на койку и снова ощутила дрожь, когда рука Эсклавье оказалась у неё на плече. Она попыталась урезонить его:

— Это очень неблагоразумно, Эклапье…

Капитан ворчливо поправил:

— Эсклавье. Капитан Филипп Эсклавье из Четвёртого колониального парашютного батальона…

— Здесь нет капитанов и парашютистов. Есть только ту-би, пленные, к которым мы применяем политику милосердия президента Хо…

— Ай, бросьте!

Измучившись, капитан провалился в сон. Суэн натянула на него одеяло и провела пальцами по его лбу. Его звали Филипп. Она повторила имя: Филипп… Филипп… У него были большие серые глаза, сияющие как море по утрам в бухте Халонг. На миг она представила себя спящей в его объятиях, как её сестра с майором, но тут же отбросила эту мысль. Филипп был просто ту-би, врагом её народа.

* * *

В тот вечер Суэн была на собрании по политпросвещению, которое раз в неделю проводилось для персонала госпиталя под председательством его начальника, доктора Нгуен Ван Татя, члена Центрального комитета.

Как обычно собрание началось с коллективной самокритики, проведённой Нгуен Ван Татем. От имени своих товарищей он упрекнул себя в недостаточной эффективности госпиталя и подчеркнул то обстоятельство, что даже если в Женеве будет подписано перемирие, борьба продолжится до тех пор, пока с земли не исчезнут все следы капитализма.

Затем некоторые из участников обвинили себя в незначительных проступках, пообещали исправить ситуацию и приняли торжественные постановления, совершенно несоразмерные их преступлениям. Обычная рутина.

Суэн сидела в первом ряду, и доктор впервые заметил, как она прекрасна — бабочка, которая только появилась из куколки и расправила на солнце свои новые крылышки.

Все желания, которые он подавлял с тех пор, как вступил в Народную армию, — жизнерадостные молодые девушки, холодное пиво, искренняя дружба с такими людьми, как Диа, стук костяшек маджонга в китайских лавочках, — нахлынули как лёгкий аромат магнолии июньским вечером в Пномпене. Ему захотелось крепко обнять Суэн и ласкать губами её длинные ресницы.

Он овладел собой и прочистил горло.

— Я должен поздравить нашего товарища Суэн, — сказал он, — за ту большую выдержку, с которой она ухаживала за пленным, несмотря на отвращение и презрение, что внушал ей этот наёмник…

— Нет, — сказала Суэн.

Повисла тяжёлая тишина. Никто никогда не протестовал, когда его хвалили, но, напротив, было принято опускать глаза и принимать скромный, испуганно-смущённый вид.

— Нет, товарищ Тать, я не достойна вашей похвалы. Мой долг сообщить вам, что при выполнении этого задания я совершила серьёзный проступок. В ваше отсутствие, когда ту-би должен был умереть, я посмела взять ампулу с эметином и ввести ему. Моя гордость побудила меня по-своему истолковать директивы президента Хо о политике милосердия… Но сегодня вы заставили меня осознать свою вину, ибо я должна была знать, что это лекарство предназначено для наших доблестных бойцов. Я прошу отстранить меня от занимаемой должности.

Суэн заговорила под влиянием момента, чтобы освободиться от своего греха, и уже сожалела об этом, потому что это означало разлуку с её ту-би.

Доктор Нгуен внимательно оглядел присутствующих, но никто не выказал ни гнева, ни сострадания. Все они ждали, когда он подаст им знак для того или иного действия. Суэн была по-настоящему прекрасна, она сидела прямо, подняв к нему лицо, принимая своё наказание.

— Товарищ Суэн, я должен сделать вам строгий выговор. Однако я вижу, что вы осознаёте серьёзность своего проступка. Ваше прошлое и политическая репутация говорят о чистоте ваших намерений. Я чувствую себя отчасти ответственным за то, что поручил вам эти дополнительные задачи, которые могли исказить вашу рассудительность до такой степени, что вы позволили себе на свой лад толковать решения нашего любимого вождя. Вместо того, чтобы ухаживать за нашими славными бойцами, вы останетесь на своём посту и будете иметь дело с этим ту-би. Это будет вашим наказанием.

Только тогда каждый проявил своё сочувствие.

«Я снова увижу Филиппа, — сказала себе Суэн, — я буду с ним каждый день».

Дрожь восторга пробежала по её телу.

На следующий день Диа, для которого стены госпиталя имели уши, узнал всё. Он обсудил это с Лескюром.

— Эта дурочка Суэн своим эметином могла убить Эсклавье! Эметин бьёт по сердцу, а она теперь считает, что спасла его. Втюрилась, как школьница. В конце концов это плохо для неё обернётся, возможно, плохо будет им обоим. Ты кого-нибудь любил, Лескюр?

Лескюр склонил голову над куском бамбука, из которого вырезал свирель:

— Мою кузину. Я признался ей, а она начала ёрзать на стуле, будто сидела на пачке булавок. И всё смеялась, смеялась… После этого у меня были только гулящие девки. Я был довольно известен в «Цветочной корзине»[65] в Ханое. Играл для них на пианино. А он везунчик — этот Эсклавье!

Диа задумчиво очистил банан.

— Ты мне очень нравишься, — внезапно сказал он. — Я бы хотел, чтобы ты остался здесь, со мной. Нас оставили в покое, мы разговариваем только тогда, когда нам хочется поговорить. Скоро ты сможешь сыграть мне на своей флейте.