моё перевоспитание ещё не завершено. Вы просите меня выполнить военное действие, и поэтому я сделаю это… в меру своих способностей. За всю военную карьеру мне приходилось делать множество неприятных вещей, и это одна из них.

— Последние четыре года я только и делал, что неприятные вещи, — мягко ответил Марендель.

— Я не стану подписывать всю эту бредятину, — заявил Пиньер.

Орсини налетел на него с бранью, а в его голосе внезапно зазвучали нотки родной Корсики:

— Чёртов осёл, это преверный способ дать знать семье, что ты ещё живой.

— Мне приходилось работать с комми, когда я был в ФИП. Они не такие уж отпетые дурни, они знают, какой я есть, и понимают, что вряд ли снова стану играть в их игрушки.

— Тем больше резон, — сказал Марендель. — Твоё имя в списке послужит дополнительным отказом от ответственности.

— Ты действительно так сильно их ненавидишь? — спросил Буафёрас у Маренделя.

— Иногда я восхищаюсь их мужеством и выносливостью, им повезло, что есть во что верить — я даже испытываю определённую слабость к Голосу, я так часто дурачил его. Я понимаю, что многие их методы верны, и что мы должны приспособиться к их способу ведения войны, чтобы взять верх над ними.

Трудно объяснить, но всё это скорее похоже на бридж в сравнении с белотом. Когда мы начинаем войну, мы играем в белот с тридцатью двумя картами в колоде. Но их игра — бридж, и у них пятьдесят две карты: на двадцать больше, чем у нас. Эти всего-то двадцать карт всегда будут мешать нам победить. Вьеты не имеют ничего общего с традиционной войной, они отмечены клеймом политики, пропаганды, веры, земельной реформы…

— Что нашло на Глатиньи?

— Я думаю, он начинает понимать, что нам придётся играть пятьюдесятью двумя картами, и ему это совсем не нравится… Эти двадцать лишних карт ему совсем не по вкусу.

* * *

Празднества 14 июля прошли с большим успехом. На несколько часов пленные забыли о том, что их окружало. В лагере находился один гражданский. Пробыл там два года. Вьетминь схватил его в Аннаме, когда тот ходил от поста к посту, продавая всякую всячину. Лет ему было около тридцати, он носил маленькие усики и записную книжку, которую вечно доставал из кармана и подсчитывал ряды цифр. Он считал все те деньги, которые заработал бы, будь он не бедным гражданским лицом, а солдатом, чьё жалование накапливалось на сберегательном счёте почтового отделения.

Порой он застенчиво интересовался у кого-нибудь из офицеров:

— Вьетминьцы поместили меня в тот же лагерь, что и вас — значит они считают меня военнопленным и офицером. В этом отношении я, может быть, имею право на офицерское жалование. Я потерял всё. Я даже одному китайцу денег должен. Нет? Вы не думаете, что меня будут считать офицером? Мой грузовик, который они сожгли, стоил сорок тысяч пиастров, содержимое сто тысяч пиастров, и они забрали все наличные деньги, которые были у меня при себе: шестьдесят тысяч пиастров…

Пленные надеялись, что на вечернем собрании им сообщат — война закончилась. Но никакого объявления Голос не сделал. Пленные вернулись в свои кань-на, придавленные разочарованием.

Последующие две недели были едва ли не самыми мрачными за время их плена. Время обучения приносило одни и те же старые новости о женевских переговорах, которые тянулись бесконечно. Порой по лагерю за считанные минуты распространялся слух и выводил всех пленных из хижин: «Американские морские пехотинцы только что высадились в Хайфоне, а два подразделения китайских добровольцев концентрируются на Монкае и Лангсоне…»

Старожилы обсуждали эту новость с каким-то философским разочарованием, зато новички сразу же сделали из этого драматические выводы: их собирались отправить в Китай, их никогда не выпустят.

Некоторые из них пошли повидать де Глатиньи, надеясь, что он по-прежнему будет знать всё о намерениях ставки главнокомандования.

— Что ты об этом думаешь? — спрашивали они бывшего адъютанта главнокомандующего.

Де Глатиньи отказался обманывать товарищей ради их спокойствия.

— Интернационализация войны — решение, которое никогда полностью не исключалось. Французы в Индокитае воюют против всего коммунистического мира. Поэтому логично, если бы страны свободного мира вмешались, как это сделали в Корее.

— Так ты веришь, что морские пехотинцы действительно высадились?

— Это означало бы провал Женевской конференции.

— Тогда нам надо попытаться сбежать при первом же удобном случае, — сказал Пиньер. — Кто со мной?

— Не позволяйте им водить вас за нос, — предупредил их Марендель. — Высадка морских пехотинцев, ягнятки мои, — информация не проверенная. Я почти уверен, что это устроил Голос — источник и передатчик каждой новости. Нам придётся чуточку тщательнее заняться вашим просвещением. У политического перевоспитания много общего с огородничеством. Когда вы прибыли сюда, вы были невозделанной землёй, покрытой сорняками, кустарником и дикими цветами. Речь идёт о том, чтобы вырастить здесь отличную, ярко-красную, марксисткую свёклу.

— Так что почва была расчищена для обработки, — сказал Орсини, — это значит, что вас довели до подходящего умственного и физического состояния с помощью очень-очень разумной диеты.

— То есть, восемьсот грамм риса в день, — в свою очередь вмешался Леруа.

Трое старожилов выполняли хорошо отрепетированный номер. Реплики следовали одна за другой, они появлялись по очереди, как в кукольном театре, затем исчезали.

— Да, восемьсот грамм риса в день — минимальный паёк для выживания. Через пару часов, вы сами убедились, умираешь от голода — и все твои мысли о еде. Желудок буквально вопит и не оставляет времени для каких-либо философских, политических или даже религиозных забот. А потом началось время обучения.

— Так посеяли семя, семя свёклы. На такой ухоженной земле ничто не мешало ему прорасти…

— Следующий шаг — создать у тебя своего рода условный рефлекс Павлова, политическо-желудочный рефлекс. Пленные просветились и добиваются политического прогресса. Едва поддерживающий жизнь рацион соответственно увеличивается, и желудок готов мыслить в правильном направлении… С другой стороны, любое отступление наказывается сокращением диеты, и желудку приходится страдать от последствий этого мысленного бунта.

— Но всё ещё остаётся один сорняк, который особенно живуч, потому что его корни глубоко в земле: надежда — надежда вернуться во Францию, снова жить как свободные люди, снова увидеть наши семьи и заниматься любовью с девушкой, не совершая политического греха.

— Эта надежда хуже ползучего пырея. Как только его выдергивают, он вырастает снова и в мгновение ока душит нежные маленькие побеги марксисткого урожая. Его нужно постоянно пропалывать. Лучший метод, который они нашли — ложный слух. Вот что я имею в виду: четырнадцатого июля все в лагере были полны надежд на скорое освобождение. Пырей просто буйствовал. И вот,