Такие вещи нельзя обсуждать со следователем.

* * *

30 августа, после двухнедельного отдыха на берегах Светлой реки, пленные дошли до Вьетри, где был разбит лагерь освобождения. Он состоял из нескольких больших, недавно выстроенных хижин, над которыми развевались транспаранты, флаги Вьетминя и голуби мира Пикассо.

Пленным выдали сигареты, новую униформу, наподобие той, что носили бо-дои, и шлемы из пальмовых листьев, не покрытые, однако, камуфляжным материалом, а за час до их освобождения — очень низкокачественные парусиновые туфли.

Перевалочный лагерь располагался на чём-то вроде холма, который пологим склоном спускался к Красной реке, где теперь были пришвартованы ДКА[69] французского военно-морского флота.

Накануне вечером прибыл большой отряд ПИМов, которых должны были освободить в качестве ответных действий — партию сопровождала группа журналистов. Всё население соседних деревень в своих конических шляпах и чёрных брюках собралось на пляже, выстроившись вдоль ограждения под командой кан-бо в униформе.

Когда первое судно опустило трап, кан-бо подали сигнал, и толпа радостно завопила, размахивая шляпами.

ПИМы в ответ замахали руками, но без особого воодушевления. В Хайфоне их пинками загнали на суда, и некоторые сбежали, так им не хотелось снова обрести вьетминьский рай.

Журналисты Пасфёро и Виллель, прилетевшие из Франции неделей ранее, составляли на пляже нелепую пару, стоя немного в стороне от когорты аккредитованных журналистов, представителей агентств, журнальных фотографов, кинохронистов и телеоператоров, а также иностранных корреспондентов.

Несмотря на зной и ночь на неудобном ДКА, Виллель по-прежнему выглядел элегантно в своём бело-синем костюме в мелкую клетку из лёгкой гонконгской материи и галстуке, чей узел был завязан с нарочитой небрежностью. При несколько асимметричных плечах в его фигуре всё же чувствовалась порода. Красивое лицо с тонкими чертами и глубоко посаженными глазами демонстрировало ко всему благожелательный интерес. Он располагал к откровенности, а постоянное выражение лёгкого удивления побуждало его собеседников, рассказывать больше, чем они намеревались, дабы убедить его.

Все считали его приятным, понимающим и доброжелательным, пока не прочитывали то, что он написал о них. Но к тому времени бывало уже слишком поздно, и они даже не могли дать ему по физиономии, потому что он давно улизнул.

Ему было тридцать пять лет, а несколько седых прядей в густых ухоженных волосах добавляли ему изысканности и очарования.

Пасфёро отродясь не видели в чём-то ещё, кроме измятых брюк и рубашки, расстёгнутой сверху и обнажающей мощный торс. Он гонял окурок из одного угла рта в другой, а его грубость вошла в поговорку. Лицо его было угрюмое, с жёсткими чертами. Он был чрезвычайно неловок как с людьми, так и с неодушевлёнными предметами, обильно потел, от него сильно пахло и он часто забывал мыться. Тяжёлые квадратные ладони были ладонями каменщика или клепальщика, который по какой-то прихоти судьбы занялся журналистикой. Он царапал пометки на каких-то обрывках бумаги и чаще всего терял их.

Но когда Пасфёро улыбался, в карих глазах появлялся озорной блеск, и тогда он выглядел очень молодо. Дети, собаки и даже собственные коллеги очень любили его, в то время как Виллеля терпеть не могли.

Десять лет назад Виллеля ещё звали Заммит, а его родители держали магазин в Сент-Эжене, неподалёку от Алжира. Отцом его был мальтиец, матерью — гречанка из Александрии, и в его жилах текла кровь всех средиземноморских рас.

Детство Виллеля прошло на маленьких улочках, где пахло прогорклым маслом, жареным на вертеле мясом и кесрой[70]. Он знал в Касбе[71] каждого сутенёра, шлюху, травокура и карманника. Ему нравилось приносить пользу обитателям этого «дна». Но его братья и товарищи, драчливые, обидчивые и чувствительные в вопросах чести, которую в целом не особенно высоко ценили, обвиняли его в недостатке мужественности и с презрением называли куло[72].

Он получил стипендию — его отец и дяди оплатили переезд во Францию. Там он избавился от акцента, придумал себе подходящую семью, с блеском окончил учёбу и, присоединившись к еженедельнику «Энфлюенс», стал Люком Виллелем. Только внезапная боязнь насмешек помешала ему добавить к своему вымышленному имени частицу «де».

Прогрессивизм был неистово популярен, поэтому он следовал моде.

Виллель обожал скромную роскошь, глубокие диваны, пирожные и печенья, очень сладкий кофе со сливками и отлично чувствовал себя среди того тонкого запаха загнанной дичи, что исходил от западной цивилизации в загнивающем Париже. У него не было политических убеждений, но чутьё подсказывало ему немедленно восстать против любого, кто проповедовал мужество, выносливость, стремление и героизм. Он предпочитал поражение и запустение.

Временами приступ агрессивного национализма побуждал его, под влиянием горячности или в духе протеста, писать прямо противоположное тому, что он обычно проповедовал. Тогда его считали страдающим от угрызений совести, и впоследствии это позволило ему выдать себя за журналиста, который разрывается между двумя стульями, человека абсолютной честности и в основном независимого от редакционной политики своей газеты. Позже он только ещё лучше управлялся со своей медленной подрывной деятельностью.

Он слышал, что Филипп Эсклавье, вероятно, находится в группе пленных, которых вскоре должны были освободить: бедные обманутые идиоты.

В планах было написать длинную статью о возвращении капитана, сына покойного профессора Эсклавье, наследника одного из величайших имён французского левого движения, который очутился в плену во время колониальной войны, сражаясь против народной свободы, в то время как во Франции его сестра и зять, Вайль-Эсклавье, руководили околокоммунистическим движением Бойцов за Мир.

С такой статьёй он мог бы заморочить всем голову и взять патетический тон, которым владел очень хорошо, чтобы рассказать о тех героических выродках, которые были последними защитниками приговорённой цивилизации.

Вернувшись с войны, Пасфёро по судебному решению получил право носить это забавное имя, которое придумал себе, среди маки в Савойе, исключив все остальные: Эрбер де Морфо де Пюйсеньяк де Кортелье, маркиз Этого и граф Того, все совершенно подлинные титулы, заработанные в череде королевских кроватей. Когда недостаточно было дочери, посылали сына. В этой семье не существовало смущения или комплексов: тут преуспевали через зад! И, как показывают все учебники истории, успех их был блистателен. В ту же игру они играли с Империей и Республикой, с еврейскими банками и американским бизнесом. Во время оккупации они точно так же вели себя с немцами. Но не спали неизвестно с кем, ни с кем ниже чина генерала — поэтому никто не беспокоился.

Пасфёро иногда задавался вопросом, кто же, чёрт возьми, мог быть его отцом. Уж конечно не маркиз, чьи вкусы были исключительно противоестественными. Возможно, сантехник, которого