Шрифт:
Закладка:
Он очень любил свою работу, но не был так талантлив, как Виллель — не так много жульничал. Пасфёро был против войны в Индокитае, но не против людей, принимавших в ней участие.
Возможно, вскоре он увидит Ива Маренделя, мужа Жанин, спускающегося по песчаной тропинке. Это может быть не-много неловко… В этой партии, вероятно, окажется и дальний родственник семьи, тот парень де Глатиньи, который носил монокль и которому позволялось ездить на лошадях, более изящных и более породистых, чем он.
Пасфёро вдруг заметил маленького вьетминьца в форме, который ранее представился ему журналистом. Теперь тот находился на борту одного из ДКА и только что передал какому-то ПИМу листок бумаги. Последний быстро повернулся к товарищам и дал какие-то уверенные указания.
— Хо тю тить, муон нам![73] — закричал ПИМ.
Его товарищи подхватили крик, крича всё громче и громче, и вдруг по знаку «журналиста», который вернулся на берег, все они побросали свои панамы в воду.
Этот жалкий помятый головной убор, который носил каждый солдат экспедиционного корпуса, внезапно стал символом порабощения.
Толпа на берегах приветственно кричала и размахивала маленькими флажками, но в этой демонстрации не было ничего стихийного.
— Наслаждаешься? — спросил Пасфёро у Виллеля. — Всё это — подстава.
— Люди, которые возвращают себе свободу, это всегда довольно трогательно.
Когда рядом с ним прошёл ПИМ, дико размахивая руками, потому что нужно было ладить с новыми хозяевами, Виллель брезгливо отпрянул. Пасфёро усмехнулся:
— Они вполне чистые, знаешь ли — им дали помыться перед погрузкой.
Санитар или врач в белом халате, с хирургической маской, натянутой на рот, готовился заняться больными и разложил свои носилки в ряд на берегу. Позади стояла его команда медсестёр, бесстрастных и отрешённых. Но все ПИМы были в полном порядке — они были настолько упитанными, насколько это возможно, и буквально лучились здоровьем. Мужчина в белом халате затрепетал — у него были инструкции на этот счёт, а позади с укоризной наблюдали два оператора.
Наконец он заметил жертву морской болезни, чьё лицо ещё оставалось чуть зеленоватым. Санитар вцепился в него — он был спасён — наконец-то здесь была жертва жестокости колонизаторов. ПИМ, удивлённый происходящим, попытался удрать, но обнаружил, что лежит на спине, прижатый к носилкам, а его фотографируют и снимают на камеру. Только ноги продолжали довольно нелепо дрыгаться.
— Меня тошнит от промывки мозгов, — сказал Пасфёро, — любой промывки мозгов. Пропаганда — грязное дело. Ты собираешься писать об этом представлении, Виллель?
Виллель склонил голову набок и слегка насмешливо ответил:
— Это всего лишь деталь. Ты должен смотреть вглубь вещей…
Три фальшивящие скрипки, барабан, который не мог делать ничего другого, кроме как играть в такт, три крошечные вьетминьские девушки с косичками, исполняющие движения национального танца, а за ними очень бледные с виду французские узники.
Они прошли под триумфальной аркой из бумаги и бамбука, которая провозглашала братство народов, затем под другой, поменьше, которая желала им безопасного и скорейшего возвращения к родному очагу.
В измождённом парнишке в первом ряду Пасфёро с трудом узнал Ива Маренделя. Он больше не был тем озорным и шумным школяром-прогульщиком с карманами, набитыми розыгрышами и каверзами, который четыре года назад улетел в Индокитай, доверив ему свою невесту-девочку. Это было нечто среднее между стариком и подростком.
Ив заметил его, подбежал и разрыдался.
— Старина, ты проделал сюда весь этот путь. Как там Жанин?
— Она ждёт тебя в Париже.
— Почему она не написала… через Прагу?
— Она пыталась… несколько раз… через Красный крест.
Тут сзади к ним подошёл де Глатиньи. Он тоже изменился — и больше не походил на свою лошадь.
— Глатиньи, представляю тебе кузена Жанин, которого теперь зовут Пасфёро.
— Я его знаю, — сказал де Глатиньи, — он также и один из моих кузенов.
Он слегка поклонился и повернулся спиной.
— Что на него нашло, Эрбер? Похоже, он не очень-то рад тебя видеть. А, конечно, это потому, что ты сменил имя.
«Я почти забыл, — думал Пасфёро, — что у меня кроме того есть такое дурацкое имя — Эрбер, может быть, потому, что моя мать спала с лордом… или с дворецким».
Пасфёро пообещал Жанин ввести Ива в курс дела, сказать ему, что между ними всё кончено, что она больше никогда не будет спать с ним, что она больше не будет его женой, но всегда будет сестрой, если тот захочет. Но он не мог этого сделать: это было хуже, чем ударить калеку. Он поставит ему выпивку, угостит лучшей едой, которую только можно купить за деньги, подыщет ему красивую девушку, самую красивую в Сайгоне… И потом, возможно, осмелится…
После проверки имён пленные направились на ДКА, по-прежнему в полном молчании. За ними на борт последовало несколько журналистов. Когда подняли трап, раздался голос, голос бывшего пленного, сидевшего на носу:
— Долой эту мерзость!
Он швырнул свой вьетминьский шлем в воду. Все его товарищи последовали примеру.
Виллель наклонился к Пасфёро и спросил вполголоса:
— Кто этот дикарь, который таким идиотским жестом пытается поставить под угрозу наши отношения с Вьетминем?
— Капитан Филипп Эсклавье.
Теперь шлемы смешивались в Красной реке с армейскими панамами и покачивались в кильватере судна, пока оно отходило от берега.
Старшие офицеры были освобождены после подчинённых, а генерал де Кастр — в последний день.
Когда журналист спросил его, чего он ждал больше всего, тот ответил со знаменитой шепелявостью:
— Бифштекш и картофель-фри.
Пасфёро взял интервью у Распеги, который был в отличной форме, сиял здоровьем и энергией — ежедневно занимался физкультурой по два часа.
— Вам очень тяжело было в плену, полковник?
— Ничуть. На самом деле я мог бы даже сказать, что нашёл это чрезвычайно интересным. Я думаю, оно многому меня научило — например, как бы сделать так, чтобы не дать этим парням взять верх… умным парням, знаете ли. В наши дни люди должны быть на вашей стороне, если вы хотите выиграть войну.
— О войне больше нет и речи — подписано перемирие.
— Перемирие! Это просто ещё одна идея военной академии! Перемирие! Теперь не будет… а если и будет, то это будет мошенничество или вероломство. Вы не видели парня, которого зовут Эсклавье, и его ватагу нищих?
— Да, три дня назад. Все они в ланнемезанском госпитале
