На следующий день Жюльен дал Флоранс свободу. Ей тоже нужно было побродить по пустырям Марселя и возобновить свою полную приключений любовную жизнь — он оставил ей достаточно денег, чтобы прожить три месяца, а она притворилась, что опечалена.

Когда он уходил, она проклинала его на все корки, рассмеялась, когда за ним закрылась дверь, вскоре немного всплакнула, ибо ей уже его не хватало, потому что он был частью её потерянной родины, и утешилась, быстро потратив часть денег, которые он оставил ей на покупку телевизора. В тот же вечер она встретилась с Маги и старыми приятелями по бару, а в это время белая кошка на пустом участке земли выла от любви, позволив покрыть себя глупому королю, большому серому коту.

Жюльен Буафёрас излечился от Флоранс как от внезапно спавшей лихорадки. В Индокитае она была нужна ему, чтобы не думать о войне. Эта война начала терять привлекательность, когда стал исчезать привкус неизведанного и необычного приключения. К 1952 году она была уже не более чем бесполезной тратой героизма, страданий, стараний и человеческих жизней, в то время как коррупция, чёрный рынок и штабные офицеры только прибавляли в количестве.

Буафёрасу приходилось давать ложные обещания своим партизанам в бухте Халонг и на китайской границе. Когда он приезжал в Сайгон, чтобы попросить оружие, риса и денег, его обычно встречали отказом. Деньги были потрачены в метрополии, чтобы пополнить казну той или иной политической партии; оружие выдано каким-то вьетнамским парадным войскам, которые не знали как им пользоваться и не хотели этому учиться. Тогда, чтобы набраться смелости и продолжать обманывать своих людей, он приходил в «стойло» Флоранс в Дакао и тратил всю свою силу и ярость на её гладкое, нетерпеливое, себялюбивое тело. Временами Жюльен чувствовал желание самому изменить ход истории, быть таким же ребяческим, как Дон Кихот, который в доспехах и с копьём пытается остановить атаку танков. Героически, глупо и по-книжному.

Поскольку он считал своё сражение бессмысленным, ему понадобился пьянящий наркотик, спрятанный между бёдер его любовницы. Эротизм был ответом на отчаяние.

Когда Жюльен думал о той войне, всё, что он помнил — череду разрозненных приключений, приключений того рода, которые Эсклавье называл «сумасбродными затеями». Большая джонка кралась во мраке вдоль китайского побережья. Поднялся ветер и наполнил паруса, укреплённые бамбуковыми планками — румпель скрипел при каждом движении судна. Жюльен лежал на палубе рядом со своим ординарцем Мином. Когда Вонг, владелец джонки, затянулся кальяном, и тлеющие угли ожили рядом с ними, его лицо выплыло из мрака, как призрак. Это было морщинистое старое лицо с жестокими маленькими глазками. Вонг вполне мог их предать, но не из личных интересов или ради политики — он был выше этого. Рискованное дело — вот единственное, что могло заставить трепетать его омертвевшие нервы.

Море было спокойным, и удушливый солёный воздух, казалось, приклеился к его поверхности. Мин перевернулся, чтобы сдвинуть револьвер с бедра на живот — так он смог бы стрелять быстрее, лежа на палубе. Он верил в измену Вонга, но никогда не говорил об этом своему капитану, который уже давно знал об этом, ибо Мин двигался с бесконечной осторожностью, ощетинившись, как кошка, наблюдающая за собакой.

Голова Вонга снова выплыла из темноты. Он тихо заговорил:

— Джонка на подходе.

Звук хлопающих парусов и журчащей воды становился всё громче. Вдалеке вспыхнула и погасла крошечная точка света. Значит Вонг не предал их. Отчего же? Мин едва узнавал себя — может быть потому, что на этот раз ставки были намного выше. Он поставил на кон жизнь всей своей семьи, оставшейся в Китае.

Мин спустился в трюм, чтобы разбудить дюжину диверсантов. Они поднялись на палубу босиком и в полном вооружении. Буафёрас заставил их лечь вдоль бортика. На носу был установлен пулемёт, спрятанный за мешками с рисом.

Вонг отложил кальян и начал подавать сигналы старой лампой-молнией. Маленький корсиканский сержант, командовавший партизанами-нунгами, бочком подошёл к Буафёрасу.

— Как вы думаете, что это будет, господин капитан, опиум, девочки?..

С таким же успехом он мог бы сказать «золото», «ром», «специи» или «жемчуг». Андреани и Буафёрас смаковали глубокую, дикую радость пиратства — эта война подарила им приключение некой ушедшей эпохи: абордаж в Китайских морях.

Джонка с Хайнаня приближалась, послышались голоса. Сколько их было на борту? Вооружены ли?

Вонг завязал говорильню с хозяином другой джонки. Ветер полностью стих, и теперь два судна лежали бок о бок. Пулемёт выпустил три очереди, и дюжина диверсантов с воплями вскочила на ноги.

Китайцы не защищались, но команду судна всё равно пришлось выкинуть за борт, потому что не знали, что с ними делать. Джонка оказалась нагружена оружием и медикаментами для Вьетминя.

Нет, даже за все свои деньги тайпан Буафёрас никогда не смог бы предложить сыну ощущения такой силы и яркости.

Затем в один прекрасный день Жюльен устал от этих стереотипных романтичностей и попытался найти в этой борьбе какую-то цель. Поскольку ничего он там обнаружить не смог, то обратился к Флоранс, которая оказалась куда более мощным наркотиком, чем что-либо другое.

В Дьен-Бьен-Фу он встретил офицеров, которые утверждали, что сражаются просто потому, что им приказали это сделать. Поражение было необходимо, чтобы впоследствии заставить их искать более или менее вескую причину для борьбы и выбросить из головы миф о дисциплине, лишённый всякого содержания после поражения 1940 года, Сопротивления и «Освобождения».

Однако из-за какого-то непонятного чувства стыда эти офицеры всё ещё отказывались признавать, в отличие от него, что их война стала просто игрой отчаявшихся дилетантов.

У Буафёраса не было чувства национализма, поэтому он не мог ссылаться на защиту своей страны, «матери Франции». Ему требовалась более универсальная причина — как и многие его товарищи, он верил, что нашел её в борьбе с коммунизмом. Коммунизм, каким он узнал его в Лагере № 1, лишённый Вьетминем всякой человечности, мог привести только к созданию мира бесполых насекомых без противоречий и, следовательно, без гениальности, без какой-либо протяжённости в бесконечность, и, следовательно, без надежды.

Человек в его разнообразии и богатстве внезапно оказался под угрозой, но разве те, кто хотел встать на его защиту, не должны были запрячься в эту груду обломков — всё, что осталось от Запада, его мифов и верований?

Буафёрас считал своим долгом принять участие в этой защите личности. Но он отказывался путать этот новый