в плотскую страсть, а не любовь… И поскольку лицо у меня уродливое, как вы только что напомнили, я плачу за своё удовольствие, что никоим образом не умаляет плотской страсти, скорее, наоборот.

— Однажды я безумно влюбился в одну девушку. Я не знаю, любила ли она меня когда-нибудь в ответ, но, по крайней мере, привыкла ко мне. Я привёз ей её мужа из Индокитая, напичкав его гормонами, витаминами, бифштексами и икрой, а потом отправился в Грасс, чтобы прийти в себя.

— Полагаю, это жена Маренделя?

— Да, Жанин Марендель. Они пробрались в мою жизнь, как пара ленточных червей.

— Однако вы пользовались женой, пока муж был в плену.

— Я поступил как мерзавец, понимаю, но… Не хотите ли коньяку к кофе? Вы знаете Юссель — да, что в Коррезе? Вы бы видели этот город под дождём: длинная чёрная дорога, окружённая, насколько хватает глаз, ужасными домами среднего класса с пустыми белёсыми фасадами, скрывающими тайны, которые могут быть только мерзкими. Ползучее чувство отчаяния сжимает твою требуху, и хочется подсыпать немного мышьяка в бабушкину чашку просто ради смеха.

Через три месяца после свадьбы Ив Марендель улетел в Индокитай, а Жанин отправилась в Юссель, к родителям малыша Ива, в один из самых унылых домов на той дороге. Отец сколотил состояние на скобяных изделиях, оптовой торговле продуктами или чём-то в этом роде — радикал-социалист, масон, хотя посылает жену на мессу, и член Ротари-клуба. Ротари-клуб в Юсселе! Тетушки — пара уродливых старых дев. Все они ненавидели её. Жанин была молодой и хорошенькой, а когда смеялась, на щеке у неё появлялась ямочка. Она родом из семьи с приставкой «де»[90], но её родители разорились. И для этих буржуа она была авантюристкой, похитившей сердце бедного малютки Ива.

Глотните ещё коньяку, капитан Буафёрас, который родился в Индокитае и который не может понять, насколько французская провинциальная буржуазия жестока и ограничена.

Ну вот, Жанин сбежала из страха, что они могут убить её, впрыснув все свои яды в её жизнь. Я приходился ей кузеном, покупал ей сладости, когда она была маленькой девочкой, а когда выросла — граммофонные пластинки. Я оказался единственным членом её семьи, кто пришёл на свадьбу. Она выходила замуж за друга детства, с кем делила сладости, купленные мной, и кому ставила мои пластинки.

Ибо старый дом в Юсселе, дождь Юсселя, скука Юсселя необъяснимо породили чудесного парнишку по имени Ив, который так сильно походил на неё.

Жанин укрылась со мной в Париже. Она принесла с собой детство со всеми его странными и бесконечно разными обрядами, а у меня, мой капитан, никогда не было детства. Она, как проказница, распевала считалочки, эти песенки без начала и конца, что поют в хороводах. Плакала над цветком, пачкала лицо шоколадом и говорила о смерти, как будто это просто прогулка по саду.

И вот, что я твёрдо заявляю: любовь не может существовать, если она не связана с этой таинственной силой и ритуалом детства. Я безумно влюбился, бросил пить, нашёл работу в «Котидьен».

Однажды, слишком крепко держа Жанин в объятиях, я сделал её своей любовницей. Это было не очень-то удобно, но неизбежно.

После этого я пережил и рай, и ад. Чувство святотатства усиливало моё наслаждение. Я, грубый старый тупица, попал в волшебную страну детства и в то же время получил больше удовольствия, чем доступно смертному человеку. Дракон использует захваченную в плен принцессу! Вернулся принц, освободил принцессу, а дракон теперь грызёт себе печень…

К сожалению, всё было не так просто: эта сказочная принцесса держала дракона в плену… у неё обнаружился вкус к его объятиям… но однако бедный дракон уехал вызволять ей принца.

Я пьян, я вам до слёз надоел этой историей… И всё же я не могу говорить ни о чём другом. С того момента, как Жанин обрела Ива, я перестал существовать для неё. Прежде чем они встретились, она хотела уйти от него. Теперь я могу поклясться — она даже не помнит, что жила со мной целый год.

— Ив Марендель знает?

— Этот мальчик поразил меня. «Четыре года — долгий срок, — сказал он мне, — и вы вернули мне жену такой, какой она была, когда я её оставил, как будто держали её под стеклом, защищая от жары и холода. Она не постарела, она совсем не изменилась, и всё же у неё появилось много новых вкусов: музыка Стравинского и Эрика Сати, поэзия Десноса, синие джинсы и конские хвостики. Спасибо, Эрбер». Потому что вы ведь не знали, месье капитан, не так ли…

Пасфёро опустил на стол огромный кулак:

— Меня зовут Эрбер, и я более родовит, чем вся польская аристократия вместе взятая.

* * *

Жюльен Буафёрас довольно часто встречался с журналистом. Пасфёро оказался скопищем противоречий, со вкусом одновременно к странному и необычному, безумному и щедрому, циничному и нежному. Он ненавидел все формы иерархии и сваливал в одну кучу коммунистов, с которыми одно время вёл борьбу; иезуитов, у которых учился; фараонов, на которых часто имел зуб; буржуа, к которым испытывал вновь обретённое презрение аристократа; военных, которых считал недалёкими; иссохших девственниц, преподавателей, духовенство, выпускников высшей Политехнической школы, финансовых инспекторов, корсиканцев, овернцев и вундеркиндов.

Пасфёро со своей стороны уважал капитана за его презрение к элегантности, повадку чувствовать себя как дома в любом месте, а также солидное политическое и экономическое образование. Казалось, он не принадлежал ни к какой определённой стране, у него не было национальных предрассудков, он не придавал значения деньгам или наградам и оказался в армии вследствие какой-то удивительной мистификации.

Между ними возникла несколько сдержанная дружба. Когда Пасфёро назначили постоянным корреспондентом в Алжир и ему нужно было вернуться в Париж, Буафёрас решил поехать с ним. Жюльен плохо знал Францию. Они выбрали самый длинный путь, проходивший от Средиземного моря до Монпелье и пересекавший Севенны. И однажды утром оказались в маленькой лозерской деревушке в Розье на краю Тарнского ущелья.

Деревья сбросили последние листья, и зима принялась утверждать свою власть над ясным небом, среди трепещущих скелетов вязов, тополей и буков. Все ущелья накрывал голубой туман, и декабрьское солнце с трудом пробивалось сквозь него. Утес Каплюк стоял как заслон на месте слияния чёрных вод Джонта и зелёных вод Тарна. Возле полуразрушенного старого моста один крестьянин указал на козью тропку, ведущую на вершину.

Это был простой старик, одетый в чёрную тиковую куртку, вельветовые штаны, тяжёлые солдатские ботинки и кепку. Он говорил медленно, с сильным акцентом, не торопясь,