застеленная кровать, которая ещё хранила запах женщины и любви, приняла их — и Жюльен Буафёрас снова испытал со своей прелестной потаскухой тот пронзительный сорт удовольствия, которое она одна знала, как доставить.

«Настоящее удовольствие болезненно и унизительно, — говаривал его отец, тайпан Буафёрас. — Иначе это всего лишь естественная надобность тела. Удовольствие должно бросать вызов всем ограничениям и табу, быть тем, что христиане называют грехом. Занимаясь войной, ты рискуешь своей шкурой, занимаясь любовью, ты должен рисковать своей душой».

С Флоранс, маленькой евразийкой, которая, приоткрыв губы, любовно гладила теперь свой живот и грудь, Жюльен играл со своей душой, как тореадор, управляющийся с красным плащом.

— Пойдём в ресторан? — спросила она

— Нет.

— Я хочу к Алексу. Мы поедим китайский суп, жареные нэмы[82] и уже консервированные абалоны[83] из Гонконга — они очень дорогие. Потом ты купишь мне пару платьев, и мы пойдём в кино, а сегодня вечером я буду…

Она провела кончиком языка по своим полным, сочным губам:

— …очень …очень …мила с тобой.

Он дал ей пощечину, взвешенно, без гнева, и она прильнула к нему, безвольная и наказанная — от рыданий, за которыми последовало удовольствие, её живот вздымался и опускался.

Буафёрас отпихнул её в сторону и закурил сигарету.

«Я веду себя как сутенёр из фильма, — сказал он себе, — но это единственный способ избежать низведения до простого аксессуара для Флоранс. Она провела прошлую ночь с другим мужчиной, а потом, когда он ушёл, незадолго до моего прихода, она точно так же гладила свой живот и груди, благодаря их за наслаждение, которое они ей только что доставили. И она уже забыла ту вещицу, которая послужила этой цели. Жестокая, самолюбивая, бездушная маленькая блудница! Но меня интересует только её тело и моё падение».

Флоранс взяла его руку, нежно провела ею по своим губам и поцеловала. Он остался полностью равнодушен к этому, а кошка смотрела на них сверху вниз со своей полки красно-коричневыми глазами.

Жюльен поднял метиску с кровати:

— Выключи эту музыку и пойди купи чего-нибудь поесть.

Флоранс оглядела себя в зеркале гардероба и повернулась, чтобы поймать отражение плавно изогнутой поясницы. Она бы хотела быть мужчиной, чтобы боготворить своё тело и заниматься с собой любовью. В научно-фантастическом романе она читала о существе, которое воспроизводило само себя, чтобы — вот глупость! — убивать людей, а не доставлять себе удовольствие. Возле глаза, там где Жюльен дал ей пощечину, виднелся едва заметный след.

— Ты поставил мне синяк.

Она сказала это просто как данность. Когда она увидит Маги, то скажет ему, что её капитан вернулся с войны и что пока лучше бы ей не ходить по барам слишком часто. Флоранс была счастлива, что Жюльен вернулся, потому что устала от своей свободы. Метиска скучала в Марселе, ей недоставало Сайгона и района Дакао с его бурлящей жизнью — маленькими барами и «стойлами» битком набитыми аморальными, развратными семьями. Там старики-отцы с надменным видом идальго продавали дочерей. Братья получали чаевые за то, что знакомили сестёр с «друзьями». Весь район утопал в тёплых миазмах постели, ныок-мама[84] и сушёных креветок. Затем началась война, огненная, как красный перец, которая придавала неожиданную пи-кантность каждому новому объятию. Флоранс испытала страсть столь же потаённую и жестокую, как и страсть к диким зверям, погоням, дракам и убийствам. Однажды она попала в руки Бинь Сюйен[85], и Жюльен спас её. Главарь пиратов дельты[86], который управлял всеми игорными заведениями в Шолоне, не мог позволить себе ссориться с капитаном Буафёрасом, который знал имя кули, убитого ради кражи двух пиастров. Это случилось за десять лет до того, как он стал полковником и другом императора.

Флоранс исчезла в ванной и появилась одетая в облегающие брюки леопардовой расцветки, чёрный пуловер из джерси и канареечно-жёлтый шарф. Она выглядела вульгарно и чувственно. Матовая кожа, раскосые глаза и гибкие движения рук и ног придавали ей дополнительный привкус какого-то экзотического фрукта. Буафёрас закурил другую сигарету. Он поддался липкому, но заманчивому омерзению к себе, в котором растаяли его энергия и решимость. Ему нужно было опуститься до самого дна этого омерзения, чтобы, подобно пловцу, оттолкнуться ногой и всплыть.

Капитан провёл со своей очаровательной потаскухой неделю, пару раз водил её в кино, просмотрел мельком несколько детективных романов и выкурил столько сигарет, что пересохло во рту.

В самые необычные часы Флоранс пару-тройку раз сооружала обед, где вьетнамские блюда её собственного приготовления дополняла некачественная мясная нарезка из мясной лавки по соседству. Для выпивки она всегда покупала только приторные аперитивы с химическим привкусом, одинаково раздражавшие нёбо и желудок.

Когда однажды омерзение едва не сбило его с ног, как волна, Жюльен вышел на балкон и стал наблюдать за кошками.

Позади здания был пустой участок земли, огороженный высоким деревянным забором. Сотни кошек, серых, белых и чёрных, резвились на этой площадке для игр среди кусков гофрированного железа, груд щебня, битых бутылок, зарослей крапивы и остовов старых грузовиков. Тьма сверкала бесчисленными золотыми и изумрудно-зелёными глазами.

Они напомнили Жюльену его ночную охоту в Бирме, о сверкающих глазах животных, выхваченных светом фар, которые гасли от винтовочных выстрелов, как множество свечей.

Бартон говорил об этом в своей сентиментальной манере:

— Возникает ощущение, что ты убиваешь глаза. Это гораздо противнее, чем стрелять в животных, когда видна голова, конечности и тело. Погасить их глаза в темноте — всё равно, что убить саму жизнь.

Человеческие глаза не светятся в темноте. Во время охоты в горах Нага они столкнулись с японцами, и Бартон погиб.

Жюльен подметил, что у кошек имелся признанный вожак — тощий серый зверь с торчащими рёбрами. Всякий раз, когда с балкона здания сбрасывали какой-нибудь мусор, завёрнутый в клочок газеты, все кошки бросались к нему, ощетинившись, выпустив когти, и собирались в круг, не осмеливаясь тронуться вперёд, чтобы другие не набросились на них.

В этот момент вмешивался серый кот. Он хватал свёрток пастью и убегал с ним. Но газета, волочась по земле, разваливалась, высыпая старые кости, корочки хлеба и кухонные отбросы, которые хватали его преследователи, а серый кот оказывался на выброшенной мусорной корзине, служившей ему троном, с пустым клочком разорванной бумаги в зубах.

Кошки исчезали днём, но вечером, когда во всех виллах, разбросанных по холму, начинал зажигаться свет, они появлялись снова и заводили свою сарабанду. Они кусались и царапались, визжали от страсти, занимались любовью и убивали друг друга. Белая кошка начинала дрожать, тереться о ноги капитана и мяукать.