Мерлю было наплевать на эти делишки в Алжире. С этим было покончено, отныне он — гражданское лицо и просматривал газету, дабы найти нечто, что могло бы заинтересовать такого настоящего гражданского, как он.

Социалисты ответили Мендесу-Франсу. Эррио был приглашён в Москву. Так значит, этот старый республиканский пустозвон всё ещё жив! Дани Робен нравился Пикассо. Но кем, чёрт возьми, была эта Дани Робен? Ограбление на улице д'Аврон, миллион франков украдены у кассира. Миллион — это не так уж много… Наводнения в Марокко: двадцать три жертвы… Хоссейн Фатеми, бывший министр иностранных дел Ирана, был расстрелян. После казни генерал Теймур Бахтияр в качестве похоронной речи заявил, что в министре больше крови, чем в быке. Ещё один добросердечный малый! Сто восемьдесят придворных костюмов восемнадцатого века в музее Карнавале. В театральной колонке Робер Дери и его «Ле Бранкиньоль», признались, что это зрители их развлекали, а в литературном разделе Клебер Эдан обозревал мемуары писателя, который подписался де Голлем.

Де Голль, его же быстро забыли даже те, кто носил его эмблему, знак «Свободной Франции»: все Эсклавье и Буафёрасы мира. В лагере никто даже не упоминал его имени.

— Книга генерала де Голля бесконечно превосходит произведения, которые обычно пишут военные и государственные деятели… Люди у власти, как только их сила начинает уменьшаться…

Сирена «Эдуара Бранли» возвестила об их отбытии. На набережных города Алжир не было ни души. Не торопясь, офицеры разошлись по своим каютам. На палубе слишком холодно.

Два дня спустя, в восемь часов утра, громкоговоритель объявил, что впереди показалось побережье Франции. Всё ещё полусонные они поднялись на палубу. Под пасмурным небом побережье казалось чёрным. Чайки летали над судном взад и вперёд, издавая пронзительные крики.

Они все стояли там, тесно прижавшись друг к другу, опираясь на перила. Рай, о котором они так часто мечтали в лагерях заключения, медленно приближался и уже терял свою привлекательность.

Они мечтали о другом рае: Индокитай — вот что прежде всего занимало мысли их всех. Они не были скорбящими сынами, которые возвращаются домой, где им перевяжут раны, они были чужаками. В них поднялась горечь.

В 1950 году в Оранже поезд, полный раненых с Дальнего Востока, был остановлен коммунистами, которые оскорбляли и били мужчин, лежащих на носилках. В рекламе парижского госпиталя для доноров крови было указано, что их вклад не будет использоваться для раненых из Индокитая. В Марселе, чью Базилику Богоматери-Охранительницы они сейчас видели на горизонте, отказались выгружать гробы с умершими.

Их бросили, как тех внезапно ненужных наёмников, которых истребил Карфаген, чтобы избавиться от нужды платить им сколько надлежало[80]. Отрезанные от собственной страны, они воссоздали для себя рукотворную родину в дружбе с вьетнамцами и в объятиях их раскосых женщин.

Они были почти в ужасе, осознав, что теперь у них больше общего с ненавистным Вьетминем, с его загадочно улыбающимся Голосом и нескладными бо-дои, чем с этими людьми, которые ждали их на набережной с жалким военным оркестриком и отрядом солдат, небрежно берущим на караул.

— Если бы война продолжалась, — задумчиво заметил Эсклавье, — если бы был заключён почётный мир между нами и вьетнамцами, могло бы случиться настоящее слияние, и мир увидел бы рождение первой евразийской расы…

«На кого был бы похож сын Суэн и Эсклавье?»

Но он продолжал яростно:

— Ни один мир никогда не бывает почётным для побеждённых!

Все они подхватили коварную заразу, жёлтую заразу. Они везли её с собой во Францию, и это была толпа заражённых мужчин, что высадились на пристани в Марселе и целовали своих жён и детей, которых больше не узнавали.

Даже утренний воздух казался им чужим.

Часть вторая

ПОЛКОВНИК ИЗ ИНДОКИТАЯ

Глава первая

Кошки Марселя

Буафёрас расстался с товарищами в Марселе. Серым ноябрьским утром, они, с комком в горле, смотрели, как исчезала его худощавая фигура. Со своим старым картонным чемоданом, чья ручка была укреплена бечёвкой, и слишком длинным плащом, свисавшим до пят, он идеально воплощал собой бедного солдата, который вернулся с войны и понятия не имеет, куда идти, и скоро станет человеческой развалиной, годной лишь для богадельни.

Он дал такси, которое его увезло, адрес Флоранс. У водителя оказался куда более сочный акцент, чем у большинства марсельцев, что делало его похожим на подчёркнуто переигрывающего эстрадного комика:

— Так что, господин капитан, однако, она закончилась, эта треклятая война?

— Да, всё кончено.

— Как по мне, — заметьте, я уважаю мнение каждого, — однако мы не могли сохранить Индокитай, те, кто там живёт, не хотели больше нас видеть.

Такси остановилось у большого современного многоквартирного дома с розовой штукатуркой, построенного у подножия Базилики Богоматери-Охранительницы[81]. Буафёрас ощутил лёгкую дрожь, которая охватывала его каждый раз, когда он отправлялся повидать Флоранс.

— Вот мы и дома, господин капитан, и ваша маленькая жёнушка ждёт вас внутри. Это получше войны будет, не так ли? С вас триста восемьдесят франков. Чаевые не включены. Без обид, но некоторые, пробыв так долго за границей, склонны забывать обычаи нашей Прекрасной Франции…

Водитель особенно подчеркнул последние слова. Чувствуя себя не в своей тарелке, Буафёрас подумал: «Да достала уже эта Прекрасная Франция».

Он расплатился с таксистом, дав ему чаевые, и спросил консьержку:

— Будьте добры, где квартира мадемуазель Флоранс Меркардье?

— Третья слева. Вы не ошибётесь. Там всегда музыка и очень шумно.

Она говорила сухим, неприветливым тоном — похоже, Флоранс не оставила свои старые штучки. Он поднялся наверх, волоча за собой чемодан, чья ручка снова сломалась, позвонил, и Флоранс оказалась в его объятиях, в то время как радио обрушило на них слащавую безвкусную музыку; стулья, столы, сам пол были уставлены пустыми бутылками, блюдцами с окурками и остатками остывшей еды.

— Горничная не пришла, — сконфуженно сказала метиска.

Она была босиком и в старом халате, но её гладкое стройное тело источало слабый аромат ванили. На полке приютилась надменная и презирающая весь этот беспорядок белая кошка. Она зевнула, показав розовую глотку, и задрала лапу над ухом.

Буафёрас освободил для себя кресло. Флоранс подошла и села к нему на колени — её густые чёрные волосы прижались к его щеке.

— Разве ты не заплатила горничной?

— Я ей не нравлюсь, я никому во Франции не нравлюсь.

Флоранс расстегнула китель капитана, затем рубашку, и стала гладить его грудь длинной рукой с крепкими ногтями. Вскоре не