открыл своё настоящее лицо — лицо колониалиста, что оказался хитрее прочих. Если у него и были намерения положить конец войне в Индокитае, то лишь для того, чтобы вывести оттуда экспедиционный корпус и снова отправить его защищать земельные владения в Тунисе, которыми владела его жена.

— Мне начинает нравится этот Мендес, — сказал Пиньер, — надеюсь, он не бросит нас на произвол судьбы.

— Земли его жены находятся в Египте, — сказал Эсклавье.

Голос продолжал:

— Позже ваша роль, как борцов за мир, будет заключаться в том, чтобы внимательно следить за теми фальшивыми либералами, которые, будучи прислужниками финансовых воротил, хотя и делают вид, что защищают мир, на самом деле вступают в союз со сторонниками войн, поскольку ими движут только их эгоистичные классовые интересы. Ваш товарищ Милле подготовил небольшую лекцию о колониальном движении в Индокитае, как вы его называете. Ваш долг — выслушать лекцию с предельным вниманием, поскольку это совершенно объективное исследование.

На платформе показался лейтенант Милле. Кожа да кости, с голенастыми ногами ковбоя. Пуля в колене заставляла его прихрамывать. В руке лейтенант держал клочок бумаги — бамбуковой бумаги, такой плохой, что на ней можно было писать только карандашом. Лицо Милле выглядело одновременно торжественным и самодовольным.

Он начал с пары-тройки причудливых искажений правды, которые не произвели на старожилов никакого впечатления, но ошеломили новичков.

— Статистика показывает, что действия Правительства Индокитая привели к снижению рождаемости… Некоторые районы Северного Вьетнама систематически морили голодом, чтобы население можно было перевозить как рабочую силу для укрупнения рабских лагерей на больших плантациях в Кохинхине. Жён разлучали с мужьями, чтобы увеличить их производительность. Чтобы ограничить поставку риса на Север уничтожили тысячи женщин, детей и стариков. Известно, что кули никогда не возвращались с плантаций…

Клан старожилов был хорошо организован — в первом ряду два офицера, которые были коммунистами или считали себя таковыми, затем главные активисты ветеранских групп лагеря, кивали в знак одобрения, делали заметки, а позади них — «болото», где болтали вполголоса, время от времени аплодировали и без конца обсуждали, что собираются делать со своим четырёхлетним жалованием, которое автоматически накапливалось на их банковских счетах. Ибо все эти оборванные офицеры были миллионерами и продолжали мечтать, хотя и без большой надежды, о машинах, которые купят, и о колоссальных обедах, которыми будут объедаться в больших трёхзвёздочных ресторанах.

Капитан Вердье наклонился к соседу:

— Один новичок сказал мне, что «Лаперуз» уже не тот, что прежде, и главный на поле ресторанов теперь «Тур д'Аржан». А я собирался сводить туда жену. Очень досадно.

— А что думаешь насчёт ведетты, новой ведетты[48]? — спросил его товарищ. — Кажется довольно дрянной и, наверное, жрёт бензин.

— Я буду баловать себя вином, — сказал Пестагас со своим бордоским акцентом, — одним вином, учитывая, что я не пил его уже четыре года. У меня над кроватью будет висеть бочка с трубкой, и когда я больше не смогу глотать через рот, я засуну её в ноздрю, а потом, будь я проклят, если не вставлю её как клизму!

Наступила полная тишина, когда лейтенант Милле приступил к самой интересной части: самокритике.

— Товарищи, — заявил он, — лучшая иллюстрация ужасов колониализма в Индокитае — это я сам. Во время своей первой командировки, с 1947 по 1949 год, я удерживал пост Миньтхань в дельте Меконга. Со своим взводом наёмников, которые ненавидели рабочих и народ, поскольку все были выходцами из богатых районов Булонь-Бийанкур и Ла-Виллет, я вёл праздную жизнь, а поскольку праздность порождает порок, все мы были порочны.

— Но Булонь не богатый район! — запротестовал Пиньер.

— Охолони, — ответил Марендель, пихнув его локтем. — Теперь Голос убеждён, что Нейи и Сезьем[49] — это трущобы, где рабочие погрязли в нищете, и что Ла-Виллет находится по соседству с Елисейскими полями.

— Да, товарищи, мы угнетали вьетнамский народ и заставляли утолять наше чревоугодие утками, курами и бычками буйволов, которые были так им нужны для обработки рисовых полей. Но в своих злодеяниях мы пошли ещё дальше. Мы, чтобы оскорбить стыдливость вьетнамского народа, мылись совершенно голыми прямо посреди деревни, заставляя наших наложниц, добродетельных молодых женщин, которых презрительно называли конгай, обливать нас водой.

— Он делает прогресс, — восхищённо воскликнул Орсини.

— Тц… тц… — Леруа покачал головой. — Феврие был намного лучше.

— Однажды ночью, — продолжал Милле, — подразделение Народной армии Вьетнама, стремясь отомстить за угнетённых Миньтханя, атаковало наш пост, который наверняка пал бы, не помоги нам с воздуха американские империалисты. Это было ужасно: бомбы уничтожили этих доблестных патриотов, а огонь прокатился по хижинам.

Я так заблуждался, что хотел отомстить патриотически настроенному населению за помощь Народной армии. Прибыл батальон парашютистов, чтобы очистить местность, и я сам сказал им, каких людей казнить. Они действовали со своей обычной жестокостью, и я бы предпочел не рассказывать вам обо всех зверствах, которые они совершили.

Потребовалось четыре года перевоспитания, четыре года этой политики снисхождения, которая стала ответом Республики Вьетнам на наше империалистическое варварство, чтобы открыть мне глаза и наполнить мою душу раскаянием.

Я прошу прощения у вьетнамского народа и солдат Народной армии и заявляю, что остальная часть моей жизни будет посвящена борьбе за мир и братство народов.

Раздался взрыв аплодисментов. Новички были в полной растерянности.

— Скотина, — пробормотал Пиньер, — да я ему морду набью!

— Давай, хлопай, — сказал ему Марендель, — хлопай изо всех сил. Милле в то время был в Германии и в любом случае его нога никогда не ступала на землю южного Вьетнама.

— Ублюдок, — кипел Пиньер.

Лейтенант Милле покинул платформу с выражением ликования и раскаяния на лице. Он очень надеялся выиграть курицу, которую товарищи обещали за лучшую самокритику месяца.

Поздравив лейтенанта за искренность, Голос отметил, что оценка результатов его преступлений — необходимое условие морального восстановления пленного.

Затем он объявил о выходе Буафёраса, одного из самых опасных военных преступников, захваченных в Дьен-Бьен-Фу, который сам попросил об этой возможности объясниться со своими товарищами.

Солнце светило Буафёрасу прямо в лицо, и он зажмурился, как ночная птица, которую неожиданно вытащили из дупла. Он был чудовищно немыт и покрыт коркой засохшей грязи. Голос его звучал ещё резче, чем обычно:

— Господа, — сказал он, — мои злодеяния бесконечно серьёзнее проступков товарища Милле, ибо связаны с политикой. Я родился в этой части света, и вот уже более ста лет моя семья эксплуатирует обнищавшие массы. Я выучил язык и обычаи Вьетнама, чтобы получить возможность ещё сильнее эксплуатировать народ. Я был в числе тех, кто извлёк выгоду из войны. К северу от Фон-Тхо я пытался уговорить горцев отделиться от народа Вьетнама.