раз или два, когда он был там с де Голлем. Дёрганный, самодовольный урод, но он хотя бы воевал, что среди политиков встречается довольно редко, он умён — что попадается ещё реже, и у него есть характер, что просто необыкновенно.

— Но такой человек никогда не подпишет перемирие, — уныло сказал Лакомб.

— Он еврей, — презрительно сказал Махмуди, — а еврей может сделать всё, что угодно. Здесь, среди нас, нет евреев.

— Ошибаешься, — сказал Эсклавье, — на деле их двое: капитан, который отлично сражался и ничем не отличается от нас, и чокнутый лейтенант, который мечтает жрать пирожные и работать в Национальной библиотеке, чтобы провести остаток жизни за чтением.

Все команды расквартировали в хижинах на сваях. На дальнем берегу притока Светлой реки, который вздулся и был полон грязи после последней бури, пленные видели аккуратные ряды хижин Лагеря № 1.

Офицеры, взятые в плен в Каобанге, жили там последние четыре года — из них выжили девяносто человек.

Лакомб с глубоким вздохом опустился на койку:

— Ну наконец-то добрались: мы можем извлечь из этого всё, что сумеем. Я правда думал, что мне конец, и уверен, если бы не Пиньер и вы все…

— Да иди ты, — пробормотал лейтенант. — Что ни говори, а ты часть армии и наш товарищ, вот почему мы тебе помогли.

— Интересно, что случилось с Буафёрасом? — спросил де Глатиньи.

— Буафёрас выбирался из переделок похуже, чем эта, — ответил Эсклавье. — Однажды он три недели пробыл в руках япошек… и не раскололся. Я как-то раз имел дело с Гестапо, мы сравнивали наш опыт. Он пережил… скажем так, чуточку более изысканные вещи.

Вскоре появились лейтенанты Леруа и Орсини, всё такие же беззаботные, как и прежде. Из карманов они выгребли несколько бананов, табак и старый экземпляр «Юманите».

— «Юманите» не для чтения, — сказал невысокий, крепкий смуглый Орсини, — это на самокрутки.

— Где вы раздобыли всё это барахло? — спросил Мерль.

— А ты как думаешь? Конечно мы это стянули!

— В интересах взаимных прав, — пояснил Орсини.

— Резюмирую, — сказал Леруа. — Похоже, у вашей команды изрядно плохая репутация, потому что в руководители вам выбрали крошку Маренделя, который как нельзя лучше справляется с такой работой.

— Марендель! — восхитился Орсини. — Большего плута и не сыскать.

— Сволочь? — спросил де Глатиньи. — Имя кажется знакомым.

— Коллаборационист? — спросил в свою очередь Пиньер.

— Наш лучший друг, — сказал Леруа. — Официальный коллаборационист номер один, но на самом деле его можно назвать главой Сопротивления.

— У него верная идея, — Орсини почесал подмышку и выудил вошь, которую раздавил между большими пальцами. — Чтобы получить от вьетов самое лучшее, вы должны ублажать их и вселять в них уверенность, что вам можно доверять. Он двойной, тройной, четверной агент. Всё самое лучшее у него: вьеты, командир лагеря, Метеор, мы и, возможно, он сам.

— Вам лучше передать это всем, — продолжал Леруа. — Потен, ещё один руководитель группы, — коммунист. Стал коммунистом здесь. Он верит во всё это совершенно искренне, но старается вести себя прилично и подавать хороший пример. Менар, с другой стороны, полный ублюдок и отъявленная свинья.

— А поступим мы с ними по-разному, — сказал Орсини. — Потена мы, конечно, расстреляем, но сначала пожмём ему руку, а потом позаботимся о его жене и детишках. Зато Менара будем убивать медленно, а потом бросим в нужник.

— Фаберу на всё наплевать, лишь бы его оставили в покое и не было никаких неприятностей. Трезек — святоша и скучный зануда: всегда проповедует, но ради собственной религии, а не ради вьетов. Женьез — единственный педераст в лагере, но это не его вина. Так что он идейный. Большинство людей его терпеть не могут, но я видел, как он дрался — как лев.

— А вот идёт наш милый маленький ублюдок Марендель.

Они скорчили новоприбывшему рожу, встали и быстро исчезли.

Глава шестая

Вьетминь

— Меня зовут Марендель, — сказал он, — Ив Марендель, лейтенант Третьего парашютного батальона Иностранного Легиона…

Он был обнажён по пояс, и на тощей груди виднелись все рёбра. На макушке топорщился пучок светлых волос, из-за чего он походил на комических персонажей народных песенок: Рике‑с‑Хохолком или Каде-Руссель[46]… Его карие глаза светились умом. Он присел перед отрядом на корточки:

— Меня назначили командиром вашей группы, и я как таковой отвечаю за ваше ознакомление с правилами лагеря и должен присматривать за вашим перевоспитанием.

— Да пошёл ты, — сдержанно сказал Эсклавье.

Несмотря на всё, что он слышал о лейтенанте, тот ему совсем не понравился.

— Вы никогда не должны говорить это Вьетминю. Вы должны сказать «Я не понимаю и прошу, чтобы вы объяснили». Они обожают объяснять. Ваш отряд обратил на себя внимание. Метеор…

— Мы зовём его Голосом, — сказал Пиньер.

— Ну что ж, тогда Голос обвиняет вашу маленькую команду в трёх попытках побега, постоянном невыполнении приказов, воровстве и даже расовой распре.

— Её устроили, чтобы стащить немного чёрной патоки, — сказал Махмуди. — Я ему говорил.

— Более того, с вами военный преступник и сумасшедший. Военный преступник вернётся к вам завтра, когда проведёт публичную самокритику и очистит себя от грехов марксистким покаянием. Но где сумасшедший?

— Уже в госпитале.

Марендель поскрёб шею:

— Там ему будет лучше, к тому же Диа присмотрит за ним. Он очень хороший врач и творил чудеса. Я сам побывал в его лапах, и его травяное варево поставило меня на ноги. Завтра у нас инструктаж для всего лагеря. Вас посвятят в лагерную рутину, и вы увидите старых друзей из Каобанга. А ещё мне дали понять, что с вами был капитан де Глатиньи.

— Да, это я.

Внезапно голос Маренделя изменился — зазвучал робко и тревожно. Это был уже не Каде-Руссель, а состарившийся подросток.

— Могу я поговорить с вами наедине, господин капитан? Это кое‑что личное.

Де Глатиньи встал. Пиньер подметил, что несмотря на лохмотья и усталость, тот по-прежнему оставался элегантным как всегда. Он и сам хотел бы так выглядеть.

Два офицера вышли из хижины и, спустившись по лестнице, уселись в тени больших банановых деревьев.

— Мы в какой-то степени родня, — сказал Марендель. — …через вашу жену. Я женился на Жанин де Эльян, чей отец…

— Теперь припоминаю… Ваше имя показалось мне знакомым.

— Я уже четыре года ничего не знаю о жене. Я уехал в Индокитай через три месяца после свадьбы, а потом был Каобанг.

— Я воображаю, как она ждёт вас, как ждут нас все наши жёны, которые воспитывают детей, помогают друг другу и навещают раненых в госпитале.

— Нет. Жанин меня не ждёт, и детей у меня нет.

— Я кое-что вспомнил… Кажется,