что-нибудь часовым. Но если вам так хочется попрактиковаться во вьетнамском, вы всегда можете прийти ко мне. Тогда мы могли бы обсудить, что вы делали к северу от Фонг-Тхо.

— Моё задание там провалилось…

— Так и должно было быть. Мы проведём расследование, чтобы выяснить, совершили ли вы какие-либо военные преступления. До тех пор вы будете находиться под особым наблюдением.

Буафёрас завершал поход отдельно от своих товарищей и под пристальным наблюдением трёх часовых, которые тыкали ему в рёбра стволами автоматов, едва он открывал рот. Его охрана менялась каждый день.

Привязанный между двумя бо-дои, Буафёрас маршировал в конце колонны. Проволока впилась ему в запястья, его распухшие фиолетовые руки были парализованы. Он потерял прежнюю ловкость и запинался за каждое препятствие на пути. Иногда в его ушах, гудящих от лихорадки, эхом отдавался грохот тяжёлых подкованных сапог, топающих по тонкому фарфору, пронзительные крики насилуемых женщин и треск рвущегося холста. Перед его мысленным взором возникла та прекрасная картина на шёлке, которая когда-то была в доме его отца в Шанхае и которая появилась там после разграбления Летнего дворца[38]. Она изображала три камыша и уголок озера в лунном свете.

«Они разбили всё, — рассказывал ему отец, — сапогами или прикладами винтовок — самые красивые и самые старые вазы в мире. С ними был лейтенант колониальных войск, который внезапно обнаружил, что у него есть вкус к китайским предметам. Он ломал только то, что не мог украсть — это был твой дед, мой мальчик».

По мере того как усталость Буафёраса возрастала, звук бьющегося фарфора становился всё громче и оглушительнее, пока ему не пришлось стиснуть зубы.

У него было смутное ощущение, что его заставляют страдать, дабы искупить грабёж своего деда. Осознав это, он пришёл в ярость при мысли, что его так глубоко затронуло христианское или коммунистическое чувство греха — первородного у христиан, классового у коммунистов.

Затем он попытался высвободить руки. После долгих и терпеливых усилий, которые отняли три дня, ему удалось снять проволоку с запястий. За те несколько часов стоянки он сумел пошевелить пальцами, сведёнными судорогой, и восстановить кровообращение.

Когда вечером часовой пришёл проверить его путы, Буафёрас намотал их снова, и всё выглядело так же туго, как прежде.

С тех пор он больше не слышал звона бьющегося фарфора в Летнем дворце.

Глава пятая

Воровство лейтенанта Махмуди

Переправившись через Красную реку[39] в Йенбай, пленные направились через Аннам на север. Однажды ночью на особенно длинном этапе они вышли на R.C. 2[40]. В лунном свете виднелся указатель: «Ханой 161 километр», затем показался ещё один: «Ханой 160 километров».

Эти указатели с их французскими мерами расстояния, старые добрые километры Иль-Де-Франса, Нормандии, Гаскони и Прованса — точно спасательные круги, за которые они могли цепляться несколько драгоценных секунд, прежде чем кошмар снова унесёт их.

«Ханой 157 километров». Они свернули с ханойской дороги на боковую тропу, ведущую к Светлой реке[41]. По дороге, перерезанной рвами шестилетней давности, похожими на клавиши пианино, змеилась тропа для пешеходов и велосипедистов.

На следующую ночь они пересекли Светлую реку на лодках. Деревня Бак-Нянг на дальнем берегу оказалась цела.

Голос приказал эвакуировать больных в госпиталь, и Лескюра забрали с ними, а потом в качестве «меры снисхождения» освободили от пут всех связанных офицеров за исключением Буафёраса.

На заре колонна не сделала привычной остановки. Извилистыми тропками она двигалась, пока не достигла огромного открытого пространства, обрамлённого галечным ручьём. На опушке леса выстроились несколько колонн пленных, разделённых по расам: французы, североафриканцы, чернокожие. Чуть в стороне стояла группа старших офицеров из Дьен-Бьен-Фу, которые месяц назад покинули Мыонг-Фан на грузовике.

Для наблюдения за генералом де Кастром откомандировали небольшой отряд бо-дои.

Жара давила.

У реки тянулась вверх наблюдательная вышка. На платформе, затенённой узкой циновкой, установили камеру на штативе. Рядом стоял белый мужчина в пальмовом шлеме, окружённый группой кан-бо. Он был высок и светловолос, одет в рубашку, брюки цвета хаки и лёгкие военные ботинки.

— Они собираются снимать нас для новостной хроники, — сказал Пиньер.

— Они просто хотят нас прикончить, — сказал Мерль, который умирал от усталости, жары и жажды.

Вода у всех кончилась, а черпать из реки им запрещали.

— Им… им…

Бо-дои становились всё вспыльчивее и злее. Они привели себя в порядок и почистили оружие. Пока пленные стояли, прижавшись друг к другу, переминаясь на самом солнцепеке, Голос с важным видом расхаживал среди кан-бо, что окружали режиссера.

В конце концов кан-бо вернулись к своим частям. Они выставили пленных на открытой местности, образованной речным наносом, и построили в одну сплошную колонну глубиной в двенадцать человек с офицерами во главе и одиноким генералом де Кастром впереди.

Чтобы создать впечатление беспредельной массы, иллюзию, что число пленных бесконечно больше, последние ряды спрятали за излучиной реки, и казалось, что эти тысячи людей были просто авангардом огромных пленённых армий Запада.

Белый человек руководил сценой, отдавая приказы на французском языке, который лишь слегка искажался русским акцентом, его голос был торжественным и мелодичным:

— Вперёд… медленно.

Громада колонны качнулась вперёд, когда он сфокусировал камеру.

— Назад на пару шагов…

Было важно не показывать задние ряды.

— Передвиньте «голову» колонны на пару шагов влево… Вперёд… Отставить… Начнём снова…

Этот мрачный балет побеждённых продолжался до полудня. Эсклавье и де Глатиньи, опустив головы от стыда, маршировали бок о бок в центре одной шеренги, обоих подавляло одно и то же чувство унижения.

— Камера, перед которой проходят побеждённые, — сказал де Глатиньи. — Современное ярмо, но более унизительное. Нас увидят под этим ярмом тысячи и тысячи раз в каждом кинотеатре мира.

— Проклятые ублюдки, — пробормотал Эсклавье, закипая от ярости.

Советский кинорежиссер Кармен, известная фигура на Каннском фестивале и в барах Парижа, расслабленный, улыбающийся и профессиональный, забавлялся с пределами выносливости своих братьев по расе ради политической пропаганды.

— Грязный предатель, — прошипел Эсклавье. — Если бы я только мог схватить его за шею и медленно задушить…

Для него советский режиссёр сравнялся с его зятем, маленьким Вайль-Эсклавье с влажными ручками, который отнял у него всё, даже имя — именно Вейля он мечтал задушить.

— Отставить… Начнём снова… Вперёд…

В тот вечер трое офицеров умерли от истощения.

* * *

Однажды в поле зрения показались известняки, и де Глатиньи понял, что не ошибся. Их вели, чтобы присоединить к пленным из Каобанга в четырехугольнике Наханг-Накок, где французским ВВС было приказано не действовать. Однажды лётчик, возвращаясь с задания, чтобы не приземляться полностью загруженным, сбросил бомбы на