комфорту и индусы, и китайцы, и патагонцы. Когда я вернусь во Францию, я лягу на спину и буду просто плавать в этих удобствах. Я стану пить только охлаждённое и лежать в кровати только с милыми чистыми девчушками, которые моют свой зад ароматической водой.

— Цивилизация холодильника и биде, — усмехнулся Эсклавье.

* * *

Седьмого июня Эсклавье украл у одного из бо-дои штык, а восьмого они переходили реку вброд. Несколько сотен кули работали в темноте, ремонтируя мост при свете бамбуковых факелов, и каждая артель с помощью лозунгов и песен поддерживала иллюзию лихорадочной активности.

Звук самолёта над головой заставил их остановиться, и все факелы мгновенно погасли. Полная тишина воцарилась как среди кули, так и среди пленных.

Внезапно Лескюр разразился безумным хохотом.

Два офицера из соседней группы попытались прорваться к нему, но их быстро вернули, сбили с ног прикладами винтовок и потащили перед товарищами.

Казалось дни снисхождения закончились, и Лакомб, который отошёл в подлесок, чтобы облегчиться, оказался связан, как будто тоже пытался бежать.

Он скорбным голосом заявил о своей невиновности и был избит за свои стенания.

Буафёрас, внезапно ощутив беспокойство, подслушал разговоры часовых — Женевская конференция провалилась. Число связанных пленных увеличивалось с каждым днём.

Тонкин теперь уступил место Аннаму. Стало чрезвычайно жарко, на сцене, кроме бесчисленных и прожорливых москитов, появились пиявки.

Ни разу дни и ночи не менялись в своей рутине. Дневной свет означал возню с рисом и время отдыха среди туч москитов; как только наступала ночь, бо-дои зажигали факелы и возобновляли свой поход через лес и рисовые поля.

Лакомб, чьи руки были связаны за спиной, всё время спотыкался — гротескный Христос с отвислыми щеками, похожими на зад старой карги. Он даже больше не просил Пиньера помочь ему. Несправедливость, чьей жертвой он стал, поразила его настолько, что лишила сил протестовать. Должно быть в делах Вседержителя что-то серьёзно пошло не так, если вьеты поверили, что он способен на такую неправильность, как попытка к бегству! И всё же он был готов полюбить Вьетминь и поверить во всю их чепуху. В первую очередь он всегда выступал за всеобщий мир. Интендантство не имело никакого отношения к войне, офицер снабжения был просто бакалейщиком в распоряжении армии, и после отставки он всецело намеревался открыть магазин в Бержераке, где жила семья его жены.

Он почувствовав, как чья-то рука позади него ослабила путы. Это Махмуди сжалился над ним.

— Они увидят, — запротестовал Лакомб, настояв на том, чтобы вынести наказание, хотя оно и было несправедливым, чтобы показать свой благожелательный настрой.

— Оставь его в покое, — сказал Пиньер. — Разве ты не видишь, что ему это нравится? Он играет во всё это.

По колонне прошёл бо-дои, и Лакомб вывернулся из рук Махмуди, глубоко вздыхая, чтобы часовой услышал и сам заметил глубину его страданий. Он продолжал идти, семеня по дороге.

Многие были измучены дизентерией и «ходили» кровью. Голос велел оставить их в деревнях, через которые они проходили.

— Наша санитарная служба позаботится о них, — пообещал он.

Но ни одного из этих пленных больше никто не видел. Они незаметно умерли в углу какой-то соломенной хижины, измученные дизентерией и гнойными ранами.

Поход теперь казался бесконечным, он длился и длился, под дождём и в грязи, среди москитов и пиявок — казалось, так будет продолжаться до самого Китая, пока все пленные не умрут от дизентерии на обочине дороги.

Однажды ночью, менее тёмной, чем обычно, много времени спустя после переправы через Чёрную реку на пароме из Такхоа, они заметили, что дикая растительность вокруг них сменилась подобием возделанности. Тропа, широкая и прямая, но окаймлённая высокой травой, вела к небольшому пригорку. На вершине возвышались почерневшие развалины большого колониального дома с верандой. Между каучуковыми деревьями и кофейными кустами виднелись широкие открытые пространства, и подлесок ещё не вторгся туда.

«Жалкая печать белого человека», — сказал себе Буафёрас.

Какой-то крестьянин однажды приехал сюда с гор Оверни или берегов Гаронны, какой-то упрямый крестьянин с кулаками, похожими на окорока. Он расчистил землю и построил себе дом, набрал кули, иногда пинками под зад, но остался в этой долине, единственный в своём роде, как средневековый барон-разбойник. Он сражался с климатом, лихорадкой, джунглями, которые шаг за шагом заставлял отступать, а также против людей, которых заставлял работать в соответствии со своими методами и жить в соответствии со своим темпом.

Французские колонисты пришли в Индокитай в те времена, когда белые люди всё ещё заслуживали называться хозяевами мира, благодаря своему мужеству, выносливости, энергии, гордости за свою расу, чувству собственной силы, превосходства и отсутствию угрызений совести.

Буафёрас не принадлежал к этой категории, он был мародёром. Люди его типа заполонили Китай. Он оглянулся на свою юность, как на серию мерцающих образов, как на выцветший документальный фильм, которому лихорадка придала быстрый и страстный ритм необузданного джаза.

Шанхай. Канонерские лодки на Вампу[30], вечера в Спортивном клубе, красивые русские беженки из Харбина и кривоногие япошки, заползающие в концессии и высаживающие свои войска…

Его отец коллекционировал старый нефрит и маленьких китайских проституток, и официально трудился в качестве политического советника Торговой палаты — ему нравилось играть роль загадочного человека. Возможно, именно от него Жюльен Буафёрас унаследовал свою склонность к тайной деятельности, которая только и могла объяснить его присутствие в армии этой «второстепенной» страны, среди несчастных пленных.

Войска Чан Кайши стучали в ворота Города на илистом берегу[31]. Жюльену Буафёрасу было десять лет, а его отец и ещё несколько старых акул подобного сорта тайно встречались с китайским генералиссимусом. Они убедили его, что коммунисты задумали убийство, чтобы получить полный контроль над Гоминьданом.

Чан поверил им или притворился, что поверил. Он пришёл к соглашению: набил карманы долларами, а его войска уничтожили коммунистов и окунули тощих маленьких студентов Кантона[32] в кипящие котлы.

Жюльену Буафёрасу — восемнадцать. Он спал с девушками и находил это скучным, играл в покер и чувствовал, что не стоит играть, если не поставишь на карту всю свою жизнь и душу. Он подружился с несколькими молодыми коммунистами и неким Луаном, который со своей группой действовал на территории Международной концессии[33]. Он снабжал их информацией и деньгами, которые раздобывал дома.

Его старик не спал ночами и с удовольствием обучал сына различным аспектам подпольной политической деятельности в Китае. Однажды ночью Жюльен спросил его:

— Это правда о заговоре против Чан Кайши?

Арман Буафёрас ответил просто:

— Где есть коммунисты, всегда есть заговор. Чан это понял.