Многие думали о том же.

Вдруг один из ПИМов узнал Буафёраса и бросился к нему:

— Капитан, капитан! Моя — ПИМ быть в четвёртая рота…

Он схватил капитана за руку и, пользуясь случаем, сунул ему пачку табаку. Он тёрся об него, как домашняя зверушка. Проходя мимо, другие ПИМы узнали своих офицеров, несмотря на темноту. Они прорвали оцепление, бросились через дорогу за спину бо-дои и, не говоря ни слова, пожимали руки французам, суя им маленькие бесформенные пачки с табаком и немного еды из их собственного скудного пайка или того, что им удалось «добыть».

Де Глатиньи дали немного патоки, завёрнутой в газету, а Пиньеру — лежалый витаминный шоколад из коробки с сухпайками.

— Какая чертовская расточительность! — воскликнул Пиньер. — Все эти люди могли бы быть с нами. Даже без оружия мы могли бы столкнуть всех этих вьетминьских ублюдков через границу в Китай, всего лишь несколькими хорошими пинками под зад.

Буафёрас расспросил своего ПИМа по-вьетнамски и узнал, что их отправляют на тяжёлые работы в лагерь для перевоспитания. Они собирались силой вбить им в головы, что дружба между людьми разных рас запрещена, что пленный не может любить хозяина, если этот хозяин не коммунист, иначе это будет измена.

Трое из тех ПИМов были награждены Воинской медалью[25] за героизм при Дьен-Бьен-Фу, но они исчезли.

Голос отдал бо-дои приказ держать ПИМов и пленных отдельно друг от друга. Впервые вьеты начали бить офицеров прикладами винтовок.

Колонна ПИМов исчезла из кошмара, в него вплыл Голос. Он обратился к французам:

— Я говорил вам проявлять уважение к своим жертвам и не провоцировать их. Вы не стали слушать, и мы были вынуждены спасти вас от их праведного гнева.

— Тварь, — пробормотал Пиньер, сжимая кулак.

— Вовсе нет, — ответил Буафёрас, — он рассуждает логично. Согласно марксисткой теории колонизированный не может брататься с колонизатором. Это категорически невозможно. Но поскольку братание только что состоялось, он просто отрицает этот факт.

Холодный ливень продолжался без перерыва. Однажды ночью пленные миновали конвой грузовиков, увязших в грязи. Кули кишели вокруг них, а двигатели стучали и ревели, не в силах вытянуть машины из выбоин. R.P. 41 наконец-то стала непроходимой, сезон дождей оказался эффективнее французских лётчиков… но было уже слишком поздно.

Словно в лихорадке де Глатиньи продолжал бороться с фантомами, принимавшими форму планов штаба, отмеченных красным и синим, отчётов, конфиденциальных команд, срочных, секретных, совершенно секретных…

Он представил себе крупномасштабную карту в штаб-квартире ВВС в Ханое с красными крестами, указывающими, где была перерезана дорога. Проходима в течении тридцати шести часов, проходима в течении сорока восьми часов, непроходима совсем. Это было двумя месяцами ранее.

Дорога так никогда и не была перерезана, термиты работали быстрее, чем бомбы, и Дьен-Бьен-Фу пал. Большая чёрная артерия, набухшая кули, каждую ночь приносила живительную кровь в подразделения Зяпа.

Дорогу необходимо было вывести из строя, и если бомбы оказывались неэффективными, вместо них должен был пойти дождь. Но сухой лёд, который они разбросали самолётом по тяжёлым чернильно-чёрным облакам, ничего не дал. Метеоролог, которого прислали из Парижа, отбыл обратно, оставив отчёт сивиллы: «Цикл муссонов на северо-востоке Индокитая настолько нарушен, что любой прогноз дождей должен рассматриваться как случайный».

Теперь метеоролог благополучно спал с открытым ртом в своей уютной квартирке в Париже, надежно защищённый от голода и усталости, от безысходности и проклятия поражения. Меж тем дождь каждый день лил на побеждённых, барахтавшихся в грязи.

— Господи Иисусе, так его растак, — ругнулся Мерль, спотыкаясь о де Глатиньи, — если бы генерал так побегал в кустики, как я… Мне снова нужно туда, опять живот прихватило. Вот, сумку мою возьмите.

Между спазмами его мысли перелетели к прекрасной Мишлин с её родинкой и причёской в стиле восемнадцатого века. «Если бы ты только могла увидеть своего парашютиста, моя красавица!» А потом: «Всё-таки я не собираюсь умирать на обочине дороги, как обездоленный нищий, только потому, что хотел продлить себе каникулы. Такое не может случиться!»

Оливье Мерль вырос в Туре среди множества стариков. Все в его окружении были старыми: отец, мать, тёти, двоюродные братья и даже его юная сестра с тощей куриной шеей. Оливье ушёл на военную службу. Там он обнаружил молодость и веселье, но не сумел отличить регулярную армию от той, где служили молодые гражданские — последние длинные каникулы перед тем, как жизнь начнётся всерьёз. Чтобы продлить собственный праздник, малыш Мерль, окончив службу, подписал контракт на два года в Индокитае. В Туре это посчитали довольно легкомысленным поступком с его стороны.

Оливье часто вспоминал тайную радость, которую испытал, вернувшись домой в отпуск после выпуска из Сен-Мексана[26]. Без ведома родителей он прошёл в школе курсы парашютистов, а затем был командирован в юго-западный батальон. Его красный берет стал первым ярким пятном в старом доме на берегу Луары.

— Что это значит? — спросил его отец.

— Это значит, что я семь раз прыгал с самолёта, привязав к спине парашют, и каждый раз тот открывался.

— В нашей профессии к чудакам относятся неодобрительно. Нотариус по прыжкам с парашютом! Что подумают в Туре? Это не принесёт нам никакой пользы.

— Если бы твоя практика состояла исключительно из рабочих, отец, это вполне могло бы так и быть, но большинство твоих клиентов — верхушка среднего класса и торговцы.

— Совершенно верно, рабочий класс не возражает против подобной чепухи, но средний — возражает.

— Но разве в целом армия, и парашютисты в частности, не доблестные защитники привилегий среднего класса?

— Они не доверяют таким защитникам даже больше, чем своим врагам, и вполне могли бы обойтись без них. Ты можешь быть радикалом или коммунистом, и всё, что они скажут: «Он это перерастёт, это просто юношеский период». Но парашютист!.. Будем надеяться, что нам удастся как-то сохранить это в секрете.

Но сестра ласково погладила его берет со значком крыла и кинжала. Никогда прежде Оливье не видел такого блеска в её глазах.

— Я рада, что ты вступил туда, — сказала она ему. — Ты первый, кто спасся из нашей крысиной норы. Однажды ты должен вернуться и забрать меня отсюда.

Оливье Мерль остался в военной форме, отчасти наперекор отцу, отчасти, чтобы угодить сестре, но больше всего — чтобы шокировать буржуазию Тура, и вечером он отправился в ночной клуб с компанией друзей.

— Месье стал сутенёром? — с усмешкой спросил его малыш Безег из «Магазен-Реюни»[27].

Безег чувствовал себя раздосадованным. В своём кружке он слыл за авантюриста. Однажды он украл чью-то машину на несколько часов, и