— Я никогда не годился для того, чтобы быть солдатом, меня не учили таким вещам.

— Тогда какого чёрта ты пошёл в армию? — резко спросил Пиньер, подталкивая его вперёд.

— У меня двое детей…

Неся котёл с рисом на бамбуковом шесте, Буафёрас плёлся вместе со всеми, легко и ритмично двигая плечами, двигаясь как вьетнамец — это позволяло ему амортизировать вес при каждом шаге. Эсклавье на другом конце шеста всё так же спотыкался и ругался — на плече, которое было всё в синяках и кровоточило, стёрлась кожа. Каждые десять шагов он перекладывал шест с одного плеча на другое — руки болели до кончиков пальцев.

Де Глатиньи подошёл, чтобы сменить его. Буафёрас жестом показал, что может продолжать. Он знал цену молчанию во время любых длительных усилий и сосал стебелёк травы, чтобы отогнать жажду.

Перед отправлением Голос посоветовал пленным наполнить водой все ёмкости, которые у них были, но те уже давно были пусты. Языки пересохли, дыхание стало тяжёлым. Ходили слухи, что любого, кто упадёт на обочине дороги, прикончат в качестве возмездия за воздушные налёты… Даже самые слабые старались идти дальше.

Хриплый, настойчивый голос Буафёраса донёсся до их ушей:

— Сорвите травинку и сосите её, чёрт возьми, но только короткие, толстые стебли, где есть влага: другие расстроят ваш желудок.

На каждой остановке ветер с вершины морозил их потные тела, а когда они снова трогались в путь, их мышцы так деревенели, что они едва могли двигаться.

Вершина горы с каждым поворотом казалась немного ближе. В конце концов, они добрались до неё, но за ней возвышался второй пик — более высокий и более далёкий, чем небо, а дальше — несколько безлесных, неровных гребней, простирающихся без перерыва до самого горизонта. За ними лежали Сон-Ла, На-Сан, Хоа-Бинь и Ханой с его кафе, наполненными ледяными напитками — «Риц», «Клуб», «Нормандия» — его беззаботными, рисковыми лётчиками, его сдержанными и уклончивыми штабными офицерами, что вдохновенно общались со сворой журналистов и заказывали им выпивку. Там китайские танцовщицы напрокат[21] танцевали друг с другом посреди зала, ожидая клиентов. Говорили, что большинство из них были лесбиянками и жили вместе как супружеские пары. На гражданском аэродроме в Зиа-Лам «Ди-Си-4», направляющийся в Париж, будет прогревать свои двигатели.

Мерль, который был на последнем издыхании и чувствовал, что не может сделать больше ни шага, вдруг пронзительно завопил:

— Да чтоб они сдохли, ублюдки!

Его обида на тех, кто не страдал вместе с ним, придала ему сил продержаться ещё немного.

Пленные стремились выжить, а для этого им нужно было о чём-то думать, во что-то верить. Но всё, что они могли найти в своих опустошённых умах, было бесполезно. Это были мирные видения: отдых в траве на берегу реки, со стрекозами, скользящими над водой; чтение детективного романа при мягком свете лампы, когда жена в ванной комнате по соседству готовится ко сну, а радио играет какую-то безвкусную мелодийку, сочащуюся ностальгией…

Но постепенно каждого из них охватило более сильное воспоминание, чем любое другое, которое они отчаянно пытались подавить — их тайный и тяжкий грех. Он должен был остаться с ними до конца их трудного похода, и лучшие из них нашли бы какой-то смысл в своих страданиях и расплате. Остальным, тем, у кого ничего не было, суждено было оставить свои кости на обочине дороги.

Пиньер всё ещё шёл позади Лакомба, помогая ему подняться и ругаясь. Он не мог забыть, что сказал «поставщик провианта»: «У меня двое детей».

* * *

Ребёнок Пиньера умер ещё до рождения, мать этого ребёнка тоже умерла, придя на встречу у Водопада в Далате — она знала, что её ждёт и была задушена. Так Вьетминь наказывал предателей. Это случилось вскоре после того, как он впервые прибыл в Индокитай, около трёх лет назад. Пиньер вступил в ряды парашютистов и добровольно вызвался в Индокитай, чтобы полностью порвать с прошлым, которое было скорее политическим, нежели военным. В тот день он предпочёл армию политике. С тех пор он больше не имел ничего общего со своими бывшими товарищами-маки.

Его отправили в парашютный батальон из Лай-Тхьеу — деревни между Сайгоном и Тху-Дау-Мот. Они защищали дорогу снаружи Лай-Тхьеу и отвечали за контроль передвижения. Его заместитель, пожилой аджюдан, отличался деловитостью и добросовестностью, и поэтому он мог раз в неделю ездить в отпуск в Сайгон. Там он встречался со своими сослуживцами в баре; они все вместе обедали в какой-нибудь местной забегаловке, а затем ехали на рикше на улицу де Марен в Шолоне. Весь вечер они бродили из одного борделя в другой и порою разбивали одно-два окна. Пиньер не находил это особенно забавным, но взял за правило копировать манеры и поведение сослуживцев. Он пришёл из маки, не учился в военном училище и по профессии был учителем — всё это ему не терпелось скорее оставить позади.

Его сослуживцы всё ещё оставались несколько сдержанными по отношению к нему, но их замкнутость начала таять, и скоро он действительно станет одним из них. Тогда он вступит в жизнь, которая ему подходит — членство в том тайном братстве парашютистов, которое ещё только зарождалось.

Однажды утром, когда он возвращался из Сайгона в Лай-Тхьеу в рейсовом автобусе — старой колымаге, состоящей из отдельных частей от дюжины разных транспортных средств, еле ползущей на потёртых шинах, — лейтенант заметил юную вьетнамскую девушку, спокойно сидящую возле клетки с курами. Одетая в чёрные брюки и свободную тунику из белого шёлка, с длинными волосами, собранными на затылке заколкой, как у любой другой студентки или школьницы в Кохинхине, она сидела со спокойным и в то же время оживлённым лицом греко-буддийской девы. От её тонких черт исходило таинственное очарование, смешанное с непорочностью и спокойной созерцательностью, а талия девушки была такой тонкой, что Пиньер мог бы полностью обхватить её своими сильными ладонями.

Пиньер был сыт по горло девицами в борделях и, чтобы вытерпеть их, много выпил. Одним ударом огромной лапищи он отправил клеть с курами в полёт — тут же завопила какая-то крестьянка. Затем сел рядом с этой юной девушкой. Всё, чего он хотел от неё — улыбку, чтобы стереть воспоминания о шлюхах, которым только что платил.

Но девушка отпрянула от него с жестом отвращения и прижалась к обшарпанной стенке автобуса.

Пиньер не был красавцем со своим красноватым веснушчатым лицом,