Оливье был смутно влюблён во всех девушек, которых знал, но прежде они просто использовали его, чтобы заставить своих парней ревновать, и встречались с ним только если под рукой никого не было.

Во время своего двухнедельного отпуска Оливье пользовался большим спросом. Все называли его «пара»[28], и девушки глядели на него с тайной тоской и восхищённым благоговением, как будто он уже убил двух или трёх богатых рантьерш.

Он провёл несколько дней с Мишлин — самой красивой из всех, той, что задавала тон в компании, поскольку говорила о жизни, любви и смерти без всяких иллюзий. Ей было девятнадцать лет, и в Швейцарии она сделала аборт, который добавил ей престижа.

Однажды Мишлин спросила его, как будто это была самая обыденная вещь в мире:

— Ты когда-нибудь убивал?

Она была явно разочарована ответом.

Перед его отъездом в Индокитай Мишлин приехала в Ванн и провела с ним неделю. Она выкрасила волосы в белый и носила в уголке подбородка мушку, что делало её похожей на маркизу восемнадцатого века.

Мишлин уведомила его, как будто это само собой разумелось, о своём браке с Безегом, и Оливье понял, что больше не проходит на роль будущего мужа. Это было лестно и в то же время удручало.

У Мишлин вошло в привычку регулярно писать ему в Индокитай; она рассказывала ему о своих любовных похождениях, о маленьких изменах здесь и там, о поездках в Париж. Однажды он ответил: «Я кого-то убил, и теперь всё по-другому». Потом он окончательно перестал ей писать.

Су-лейтенант (а позже и лейтенант) Мерль, который не имел особого стремления к военной карьере, к своему изумлению, чрезвычайно преуспел и был высоко оценён за мужество и стойкость. Среди наград, которые были массово розданы защитникам Дьен-Бьен-Фу, когда стало известно, что с гарнизоном уже наверняка покончено, он получил Орден Почётного легиона, и все считали, что вполне заслуженно.

Пиньер тогда сказал ему:

— Теперь ты можешь остаться в армии и стать кадровым.

Мерль, у которого не было ни малейшего желания становиться кадровым военным, мгновенно покраснел, став того же цвета, что и его Орден Почётного Легиона.

На одной из стоянок он потащился к военврачу.

— Я совершенно высох, — сказал он, — умираю от жажды. Я не могу идти дальше.

— У меня тоже дизентерия, — сказал ему военврач, — и мне нечего от неё принимать. Эметин — вот, что нам нужно, но, по словам вьетов, им не хватает даже для себя.

— И что?

— Ничего… Ждите. Это может пройти. Попробуйте выпить рисового отвара, это народное средство. Мне оно никак не помогло… Возможно, потому, что как врач я не верю в такие средства.

Мерль становился всё слабее и слабее, и его товарищам приходилось помогать ему. Он повторял снова и снова: «Это вам не шутки, это вам не шутки…»

Лакомб плавал в собственном жире, который становился жидким, как масло. Ему всё снились огромные тарелки варёной говядины, тушёной баранины и жареной телятины, а голод бывал порой настолько навязчивым, что ему чудились пикантные запахи изобильной кухни.

Лескюр, изолированный в своём безумии, неторопливо шёл между де Глатиньи и Эсклавье — расхлябанная слепая марионетка, привязанная к жизни несколькими тонкими ниточками.

Но когда они подошли к Сон-Ла, где пришлось перейти вброд небольшой ручей, он отказался войти в воду и начал упираться.

— Я знаю это место. Оно усеяно минами, и вьеты заняли позиции на том берегу. Нам придётся обогнуть горы.

Он схватил перепуганного бо-дои:

— Иди и скажи майору, мау-лен. У меня есть для него кой‑какая информация. Вьеты…

— Ты ошибаешься, — мягко поправил его Эсклавье. — Это наши партизаны удерживают дальний берег.

Мгновенно успокоившись, Лескюр последовал за своим капитаном в воду.

В ночь с 27 на 28 мая они прошли через старый укреплённый лагерь в Нашане.

Голос объявил стоянку, которая продолжалась несколько часов. Дождь прекратился, небо очистилось — теперь оно светилось молочной белизной. Они стояли у подножия зубчатого пика, который всё ещё венчали остатки ржавой колючей проволоки и штабеля пробитых мешков с песком.

— Я три месяца удерживал этот опорный пункт, — сказал Эсклавье де Глатиньи. — Он был набит трупами вьетов, они доходили прямо до моего блиндажа. Я думал, что Нашан неприступен. Я думал, что и Дьен-Бьен-Фу неприступен…

— Все думали, что Дьен-Бьен-Фу неприступен, — ровным голосом ответил де Глатиньи, — капитаны, полковники, генералы, министры, американцы, лётчики и даже моряки, которые ничего об этом не знали. Все, ты понимаешь? Никто не сомневался в этом ни на мгновение. Я был особенно хорошо осведомлён об этом.

Тихое безветрие молочной ночи, воспоминания о битвах при Нашане, которые для него были победами, на время сделали Эсклавье терпимым, и он забыл своё суровое представление о войне и любимую аксиому: «Человек, который проиграл, виновен и должен быть ликвидирован».

— Почему мы так сглупили? — спросил он безучастно.

В этот момент де Глатиньи понял, что рассказав о Дьен-Бьен-Фу, он сможет избавиться от угрызений совести.

Буафёрас подошёл и, не говоря ни слова, сел рядом с ними.

— Мы должны были защитить Лаос, — пояснил де Глатиньи, — с которым Франция только что подписала договор о взаимной обороне. Лаос был первой страной, присоединившейся к Французскому союзу[29]. Мы должны были остановить основное наступление Вьетминя на дельту Тонкина, Ханой и Хайфон. Чтобы выиграть время, Дьен-Бьен-Фу выбрали для привлечения их внимания.

— В ста километрах от наших баз? — вставил Эсклавье.

— Вьеты тоже находились в шестистах километрах от них, и у них не было воздушных сил. Их единственной линией снабжения была эта второстепенная дорога R.P. 41, эта пуповина, которую, как утверждали наши лётчики, они могли вывести из строя в любой момент. Во всяком случае именно это они постоянно твердили.

— Только это было неправдой, а Дьен-Бьен-Фу — котловина.

— Конечно, но самая большая в Юго-Восточной Азии — шестнадцать километров на девять. Мы смогли обустроить там несколько посадочных полос для наших современных самолётов. Хребты, которые возвышаются над ним, за пределами дальности орудий Вьетминя. Поэтому, чтобы обстрелять укреплённый лагерь, вьетам пришлось бы разместить свою артиллерию либо на переднем склоне, либо на равнине. Вот так, мы могли бы дать отпор, уничтожить его нашими превосходящими орудиями, нашими самолётами и нашей бронетехникой… Но вьеты устроили для артиллерии подземные укрытия, спустились на равнину, чтобы вступить в бой, а на равнине мы удерживали высоты. Поэтому вьеты штурмовали высоты и захватили нас.

Буафёрас прервал его:

— Мы ошибались от начала до конца, потому что