последовали моему совету. Я рад, что ваша довольно детская выходка закончилась без всякого вреда для вас. Теперь вы сами видите, как глубоко сплочённа наша нация, как тесны узы между горцами и жителями низменностей и дельт, и это несмотря на все усилия французских колонизаторов за последние пятьдесят лет расколоть нас.

Голос умолк, посмотрел на капитана с доброжелательным любопытством и задумчиво продолжал:

— Что с вами делать, Эсклавье?

— Полагаю, вы примете против меня какие-то дисциплинарные меры. На этот раз я полностью с вами согласен. Я готов заплатить за своё поражение. Однако хотел бы сообщить вам, что побег — долг каждого пленного, и надеюсь, что моя следующая попытка будет успешной.

Это принципиальное заявление звучало несколько абсурдно; однако оно не показалось бы таковым, если бы он имел дело с немцем, испанцем, американцем — членом его собственного «братства». Это слово только что пришло Эсклавье в голову; он обдумал его внимательнее — оно не выглядело таким уж внушительным.

— Вы хотите быть мучеником, верно? Быть привязанным к дереву, избитым прикладами, приговорённым к смерти и расстрелянным? В ваших глазах это было бы средством придать вашему поступку значимость, которой он для нас не обладает. Мы хотели бы представить этот акт в его истинном свете — очевидно, что вы всего лишь избалованный ребёнок, который прогуливал уроки.

На этот раз Эсклавье удалось классифицировать этого типа. Его заученные выражения: «Я не ожидал увидеть вас так скоро» и «прогуливающий» выдали его — этот человек был школьным учителем. Со снисходительными манерами «важной шишки». Он принадлежал к расе педагогов, но ему были доверены и люди, и оружие. Какое искушение для интеллектуального пустозвона!

— Я уже оценил вашу откровенность, — продолжал Голос. — Она станет первой предпосылкой вашего перевоспитания. Во время пребывания в Демократической Республике Вьетнам у вас будет время научиться самокритике. Надеюсь, тогда вы поймёте всю необъятность своих ошибок, своего невежества, своего непонимания… На этот раз к вам не будут применены никакие дисциплинарные меры. Вас отведут к вашим товарищам. И вам придётся просто рассказать им о вашей попытке к бегству. Мы рассчитываем на вашу откровенность, чтобы дать им абсолютно точный отчёт о произошедшем.

* * *

«Время обучения» в лагере Мыонг-Фанг. Пленные офицеры, сидя на пнях, образовали полукруг вокруг своего рода бамбуковой платформы, на которой стоял «педагог», комментируя последние новости Женевской конференции. Когда он говорил на своём чуточку чересчур элегантном, чересчур изысканном французском, его глаза постоянно метались по аудитории. Ма‑куи из мира термитов, он был здесь, чтобы выдолбить мозги всем этим людям, очистить их от их содержания, а затем наполнить пропагандистским мусором.

— Народ Франции питает огромную надежду… Вьетнамская комиссия по перемирию смогла установить контакт с демократическими элементами вашей страны и, наконец, уведомить ваши семьи о вашей судьбе…

Затем он зачитал статью из «Л'Обсерватёр», яростно критиковавшую непримиримую политику Жоржа Бидо, выступавшего против любых уступок. Комиссар, казалось, был искренне огорчён отчаянными усилиями этого милитариста, который всеми силами пытался помешать заключению мира и братству народов, а значит освобождению пленных. Но у него всё ещё оставалась надежда — ни один человек никогда не мог воспрепятствовать стремлению народов к прогрессу.

Он завершил лекцию, сложил «Л'Обсерватёр», и подчеркнув, что это французская газета и ни в коем случае не коммунистическая, указал на Эсклавье, сидевшего у подножья трибуны:

— Ваш товарищ, господин капитан Эсклавье, вернулся в наш лагерь сегодня утром. Теперь он расскажет вам своими словами про обстоятельства своего побега и поимки.

Среди пленных поднялся негромкий ропот, когда Эсклавье с непроницаемым выражением лица занял место комиссара на помосте. Он говорил короткими, отрывистыми фразами, не глядя ни на кого, только на небо, затянутое редкими серыми облаками.

— Иисусе, надеюсь, он не наделает глупостей, — пробормотал Распеги, наклоняясь к своему соседу, толстому полковнику.

— Например?

— Например, задушит этого маленького ублюдка, который заставляет его вести себя, как клоун. Он один из моих людей, знаете ли, крепкий орешек, который легко распалить.

Эсклавье описал все обстоятельства побега и поимки. Он ничего не упустил — ни дружелюбия женщин, ни сочного кабачка, ни запаха жарящегося на огне мяса, ни приветливого тепла очага в хижине мяо. Слушая его, все они испытывали глубочайшую тоску по утраченной свободе и мечтали о побеге, даже самые робкие.

— Единственное, о чём я сожалею, — заключил Эсклавье, — что выбрал плохой маршрут. Я советую вам не ходить по горным хребтам, которые удерживают мяо, а также по долинам, которые удерживают таи.

Затем он сошёл с помоста с тем же непроницаемым выражением лица.

Де Глатиньи наклонился к Буафёрасу:

— Он красиво вышел из положения. Внушил всем нам страстное желание освободиться. Я приятно удивлён.

— Неужели вы думали, что он просто большая похотливая скотина?

— Что ж, это одна из его сторон.

— Узнайте его получше. Попробуйте завоевать его дружбу — а это нелегко — и увидите, что он умён, чувствителен, чрезвычайно образован… но не любит этого показывать.

Лейтенант Махмуди закрыл глаза и грезил о своей родине, о засушливой земле, серых камнях, острых запахах Сахары, об овце, целиком зажаренной на вертеле, о руке, которая погружается в брюхо животного и появляется наружу, истекая пряным жиром. В глубокой синеве ночи мальчик-пастух играл берущую за душу монотонную мелодию на пронзительной тростниковой дудочке. Где-то вдалеке завыл шакал.

— Это очень порядочно со стороны Вьетминя, не правда ли? — спросил его капитан Лакомб. — Они могли бы отыграться на нас за побег Эсклавье и посадить его в одиночную камеру…

— Господин капитан Эсклавье — человек, которыми у нас в стране восхищаются, даже если нам когда-нибудь придётся сражаться с ним.

И Махмуди вспомнил пословицу чёрных шатров: «Храбрость врага делает тебе честь». Но Эсклавье не был его врагом… пока нет…

Войдя в хижину, Эсклавье заявил, что голоден, проделанная эскапада и небольшой сеанс самокритики обострили ему аппетит. Не говоря больше ни слова, он достал из рюкзака Лакомба консервную банку, открыл её и принялся за еду.

Потом протянул жестянку де Глатиньи:

— Перекусишь?

Лакомб чувствовал себя бессильным, он едва не плакал. Своими огромными чавкающими челюстями этот дикарь пожирал саму его жизнь. Все рассмеялись, даже Махмуди, чьё лицо осветилось жестоким упоением.

Затем Эсклавье растянулся на койке рядом со своим безумцем.

Глава третья

Муки совести лейтенанта Пиньера

Во второй половине дня 15 мая, когда шло «время обучения», человек, которого Эсклавье называл «Голосом», уведомил пленных, что на следующее утро они отправятся в Лагерь № 1. Их разделили на четыре группы, первая состояла из старших офицеров и