— Нет, я не делал этого с тех пор, как был ребёнком. Я начал снова, только попав в плен.

Буафёрас уставился на него своими почти бесцветными глазами.

— Я хотел бы знать причины возобновления вашего рвения — сугубо личный интерес, можете поверить.

— Если бы я сказал вам, господин капитан, что не знаю себя или, по крайней мере, не знаю ясно, и что вам не понравится то, что я чувствую…

— Я совсем не против послушать…

— Что ж, мне кажется, что это поражение при Дьен-Бьен-Фу, где вы, — он сделал особенное ударение на «вы», — были разбиты одной из ваших бывших колоний, будет иметь серьёзные последствия в Алжире и станет ударом, который разорвёт последние связи между нашими странами. Сейчас Алжир не может существовать отдельно от Франции. У него нет прошлого, нет истории, нет великих людей — нет ничего, кроме религии, отличной от вашей. Именно через нашу религию мы сможем дать Алжиру историю и личность.

— И только для того, чтобы иметь возможность сказать «вы, французы», вы дважды в день падаете ниц в молитве, которая абсолютно бессмысленна?

— Полагаю, более-менее так. Но я хотел бы, даже в этом поражении, иметь возможность сказать: «мы, французы». Вы, ваши люди, никогда мне этого не позволяли.

— А теперь?

— Теперь уже слишком поздно.

Махмуди, казалось, обдумывал этот вопрос. У него была длинная узкая голова с волевым подбородком, слегка крючковатым носом и спокойными глазами, а остриженная бахрома чёрной бороды придавала ему сходство со стереотипным берберийским пиратом.

— Нет, возможно, ещё не поздно, но что-то надо делать быстро — если, конечно, не произойдёт чуда.

— Вы не верите в чудеса?

— В ваших школах постарались уничтожить во мне всякое чувство чуда или веру в невозможное.

* * *

Махмуди продолжал молиться Всевышнему, в которого больше не верил.

Де Глатиньи также приобрёл привычку дважды в день вставать на колени и молиться своему Богу, но у него была вера, и это было совершенно очевидно.

Подполковник Распеги, который чувствовал себя неловко со старшими офицерами, приходил и присоединялся к ним всякий раз, когда мог. Его стихией было общество младших офицеров, капитанов и унтер-офицеров. Он всегда ходил босиком, как утверждал — для тренировки, с целью дальнейших операций. Но никогда не упоминал, какого рода операции имел в виду. Присаживаясь на край койки, рисовал бамбуковой щепкой на земляном полу загадочные фигуры. Восклицая при этом время от времени:

— Какого чёрта им понадобилось сваливать нас в эту проклятую котловину? Господь Всемогущий, это немыслимо…

Однажды де Глатиньи попытался выдвинуть теорию Верховного командования, что Дьен-Бьен-Фу — ключ ко всей Юго-Восточной Азии и был таковым с незапамятных времён.

— Послушайте, — сказал ему Распеги, — вы совершенно правы, что вступились за своего повелителя и господина, но теперь вы с нами, на нашей стороне, и больше ничего ему не должны. Дьен-Бьен-Фу был промашкой. Доказательство тому — мы проиграли.

Иногда полковник подходил к Лескюру, а потом поворачивался к Эсклавье и спрашивал:

— Как твой псих? Лучше?

Он смотрел на своего любимого капитана с некоторым недоверием и задавался вопросом, не присматривает ли тот за сумасшедшим только для того, чтобы лучше подготовить побег, навострить лыжи, даже не дав ему знать об этом.

Во время капитуляции Распеги хотел предпринять последнюю попытку прорыва; ему было отказано в этом. Тогда он собрал своих красных беретов и сказал:

— Всем вам я даю свободу. Отныне каждый сам за себя. Я, Распеги, не готов командовать пленными.

Эсклавье в это время стоял лицом к нему, и полковник заметил странный блеск в его глазах:

— Значит вы даёте мне свободу, не так ли? Что ж, вы увидите, если я не воспользуюсь этим… сам по себе.

Если бы у него был сын, Распеги хотел, чтобы тот походил на капитана: «такой же крепкий как они все», колючий и неуправляемый, с сильным чувством товарищества и так напичканный медалями и боевыми подвигами, что если бы Распеги немного не обуздал его — их было бы больше, чем у него самого.

Он подошёл к Эсклавье и положил руку ему на плечо.

— Филипп, не будь таким дурнем. Война ещё не закончилась, и ты мне ещё понадобишься.

— Каждый сам за себя, господин полковник, вы сами так сказали.

— Мы займёмся этим вместе позже, когда будем готовы, когда всё будет в порядке.

* * *

На третье утро, когда пленные ещё находились в Мыонг-Фанг, пошёл дождь. Вода начала капать через соломенную крышу на койки.

Лакомб проснулся и заявил, что голоден. Затем, обернувшись, заметил, что место Эсклавье пустует. Он почувствовал неладное и открыл рюкзак, куда спрятал шесть банок консервов из сухпайка. Не хватало трёх. Он разбудил остальных.

— Кто-то украл мой паёк; я отложил его… для всех нас… на всякий случай. Должно быть их забрал Эсклавье, он сбежал.

— Придержи язык, — тихо сказал Буафёрас. — Он решил попытать удачи. Мы будем скрывать его отсутствие как можно дольше.

К ним подошёл де Глатиньи:

— Он забрал не все банки?

— Почти все, — сказал Лакомб, чьи дряблые щеки дрожали.

— Он не хотел нагружать себя. И всё же я советовал ему взять весь рюкзак.

— Но…

— Разве ты не говорил, что отложил эти банки для всех? Что ж, одному из нас они особенно нужны…

Пиньер был в ярости. Он повернулся к Мерлю:

— Эсклавье мог бы дать нам знать, мы могли бы пойти вместе! Но ты же знаешь, какой он: абсолютно несговорчивый, всегда всё делает в одиночку и не доверяет никому, кроме себя.

Махмуди, сидящий на своей койке, скрестив ноги, не сдвинулся с места. Он даже не пытался уклониться от воды, капающей ему на шею. Лескюр тихонько напевал странную песенку про сад под дождём и про мальчика с девочкой, которые любили друг друга, но не понимали этого.

* * *

Гроза разразилась посреди ночи, и та внезапно стала чёрной, как смола, а гром прокатился по долине, словно артиллерийский залп. Небо рассекли две или три вспышки молнии.

Эсклавье вскочил на ноги и подкрался к койке Буафёраса.

— Буафёрас!

— Что?

— Я пошёл.

— Ты чокнулся.

— Я больше не могу это терпеть. Понимаешь, во время моего путешествия из Компьеня в Маутхаузен была такая же буря. Был момент, когда я мог бы выпрыгнуть из поезда через плохо запертое окно вагона, но я ждал, надеясь на более удобный случай.

— Ты редкостный дурак. Могу я чем-нибудь помочь?

— Вот мой план: если я пойду прямо на юг, то за пару ночей смогу добраться до деревни мяо