раненых. Припасы и снаряжение — несколько огромных котлов с рисом, прикреплённых к бамбуковым шестам, сколько-то кирок и лопат — распределили между младшими офицерами трёх оставшихся групп. Также им выдали трёхдневный рисовый паёк. Но поскольку не было мешков, чтобы нести его, некоторые пожертвовали своими штанами, которые превратили в мешки, связав вместе концы брючин.

Лакомб хотел, чтобы они избавились от сумасшедшего и отправили его с первой группой. Но столкнулся с ожесточённым противодействием не только со стороны Эсклавье и де Глатиньи, но и всех остальных. Они цеплялись за Лескюра как за своего рода языческий фетиш — за ним присматривали, хорошенько заботились и заставляли его есть рис, забывая таким образом о собственном несчастье.

Крик Лескюра: «Цыплят! Уток!» стал неким сплачивающим сигналом; в их собственном сознании он уже связывался не с кодовыми названиями миномётных мин, а с реальными цыплятами и утками, которых они надеялись раздобыть во время перемещения лагеря.

— Для заключённого всё оправдано, — заявил Эсклавье, — воровство, ложь… С того момента, как его лишают свободы, ему предоставляются все права.

Буафёрас спросил:

— А если режим, политическая идеология, лишит свободы весь мир?

— Тогда не существует запрещённых приёмов.

Каждый отряд должен был выбрать себе «старшего». Де Глатиньи предложил «начальника продовольственной службы» — Лакомба. Он сам назначил себя руководителем выборов.

— У Лакомба есть вся необходимая квалификация, — пояснил де Глатиньи. — Он знает как постоять за себя и заботится о будущем… Посмотрите на эти банки…

Бывший макизар Пиньер сразу же понял в чём дело:

— А ещё у него мерзкая морда предателя. С вьетами он будет играть роль Лаваля[17]… а мы будем Сопротивлением!

Таким образом, Лакомба назначили старшим отряда. После совещания произвели тщательный обыск. Бо-дои не ограничились тем, что обыскали карманы пленных и швы их одежды, а настояли на раздевании догола.

До сих пор Буафёрасу удавалось прятать свой кинжал — тонкий стилет, который он носил примотанным к внутренней стороне ноги клейкой лентой так же, как серебряный пиастр, отданный Эсклавье.

Он понял, что его обнаружат и, пока Мерль, стоявший впереди него, подвергался обыску, вытащил кинжал и помахал им перед носом сержанта, бывшего велорикши из Ханоя, переполненного чувством собственной важности:

— Я, само собой, оставлю его себе — это согласовано с начальником. Он сказал, что каждый отряд имеет право на нож, чтобы резать дикие травы.

Оправившись от удивления, вьет на мгновение задумался и дал согласие, но тут внезапно понял, что пленный положил обратно в карман смертоносное оружие.

— Нет, вы не поняли — отдайте мне нож.

Де Глатиньи умудрился спрятать два серебряных пиастра, сунув их в рот, а Пиньер — маленькое зеркальце с щербинкой посередине, которое позволяло послать солнечный зайчик в кабину самолёта, чтобы предупредить пилота.

Затем, 18 мая, с первыми лучами солнца, отряд отправился в Лагерь № 1, с котлом для риса, подвешенным на бамбуковом шесте, со своим сумасшедшим, который тихо следовал за ним, точно пудель, Буафёрасом, который как обычно был босиком, де Глатиньи и Эсклавье, Мерлем и Пиньером, Лакомбом и Махмуди.

— Лагерь разбили недалеко от Дьен-Бьен-Фу, — сказал им Лакомб, — чтобы быть поближе к посадочной площадке. Как только в Женеве будет подписано перемирие, нас смогут забрать самолёты.

— Я в это не верю, — ответил Эсклавье. — Они заставят нас спуститься в Хоа-Бинь на краю дельты и сдадут нас в Ханое. Или, может, нам придётся дойти до Сон-Ла, а оттуда нас заберёт грузовик.

— Это слишком далеко, — сказал Пиньер. — Мы почти в ста шестидесяти километрах от Сон-Ла.

Де Глатиньи счёл за лучшее промолчать. На Рождество, в качестве пропагандистского шага, Вьетминь освободил четырёх офицеров, взятых в плен под Каобангом в 1950 году. Главнокомандующий назначил его ответственным за их допрос, и один из них сказал ему, что Лагерь № 1, где содержались пленные офицеры, находился в известняках на северо-востоке, в районе Баккана, то есть примерно в восьмистах милях от Дьен-Бьен-Фу.

Здоровье большинства пленных было плохим, и они вряд ли выдержат этот путь.

В первый день похода пленные прошли около тридцати километров в северо-восточном направлении, в сторону Китая. Старшие офицеры и раненые проехали мимо на грузовиках.

Распеги сидел в кузове последнего грузовика, свесив с края босые ноги. Вьетминьскому часовому было поручено следить за ним. Разве главнокомандующий Зяп не заявил, что его поимка была самой важной из всех? Распеги и его батальон неоднократно ускользали от двух самых мощных дивизий Вьетминя, и однажды даже уничтожили командный пункт одной из них.

Распеги помахал отряду и крикнул:

— Берегите силы, марш вам предстоит долгий.

Ему бы хотелось быть рядом с ними, подбадривать их и заставлять держаться, и он бы им показал, что хоть и полковник, но может быть в лучшей форме, чем самый молодой из них.

Он бросил дружелюбный взгляд на часового — вероятно придётся убить его при побеге — потому что он собирался бежать и намеревался добиться успеха там, где Эсклавье потерпел поражение.

Пленные теперь двигались вместе с основной массой вьетминьских батальонов, грузовиков и кули. Они больше не существовали сами по себе, они были частью огромного человеческого потока.

Начали сказываться жара, усталость, отсутствие воды. На третий день они достигли Туан-Зяо, перекрёстка R.P. 41[18], ведущей из Ханоя в Лай-Тяу. Окрестный лес кишел солдатами, кули и грузовиками, был набит складами провианта и штабелями боеприпасов. Это оказалась большая, замаскированная база армии, атаковавшей Дьен-Бьен-Фу. Пленных разместили в полумиле от дороги, в крохотной тайской деревушке на холме, окруженном зарослями бамбука. Там им предоставили двадцатичетырёхчасовой отдых, в котором они остро нуждались.

Отряд ещё не спаялся в единое целое. Позже, принадлежавших к нему стали называть «Л.З.» или «Лукавые змии», поскольку они оказались на редкость невосприимчивы ко всем формам пропаганды, имели ярко выраженный вкус к воровству и спорам и стали своего рода гениями использования любых слабостей Вьетминя.

В то время, когда начался их долгий поход, они ещё не достигли этой стадии.

Лакомб обращался к часовым всё более и более подобострастно и называл их «господин» — форма обращения, которую они тщетно требовали от других пленных.

Эсклавье немедленно оскорбился на это.

Буафёрас, казалось, жил только для себя. Он никогда не оказывал товарищам ни малейшей помощи и ограничивался тем, что нёс котёл с рисом, когда наступала его очередь — без всяких усилий шагал по тропе, и его босые ноги с цепкими пальцами впивались в грязь.

Де Глатиньи изредка напускал на себя вид. Лейтенант Мерль однажды попросил помочь ему с каким-то делом:

— Ты не поможешь мне, Глатиньи?