— Ди-ди, мау-лен!

— Гоу! — закричал Эсклавье.

Пустые жестянки вынырнули из карманов и погрузились в кувшин с патокой. На следующем привале Лакомба назначили распределять краденое между остальными членами группы. Эта задача была как раз по нему.

Когда Голоса уведомили о происшествии, он послал за Махмуди.

— Я слышал, — сказал он, — что один из ваших товарищей безобразно вас оскорбил, и что все остальные пленные встали на его сторону из расовой ненависти. Если вы скажете мне, кем был этот товарищ, он будет сурово наказан.

Махмуди мягко покачал головой.

— Это чисто личное недопонимание, расизм тут ни при чём.

Голос неожиданно отбросил свой безличный тон. Его речь стала горячей, неистовой:

— Вы наивны. Расизм у них всегда и везде. Эти ваши друзья — они делают вид, что ваши братья, что считают вас равным, но если вы действительно захотите смешать свою кровь с их кровью, например, жениться на их женщине, они выставят вас вон, как будто вы совершили какое-то святотатство. Что за товарищ там был?

— Не знаю.

— Не нужно быть солидарным с ними — они колонизаторы, которые держат ваш народ в подчинении, те, кого разгромили в Дьен-Бьен-Фу. Дьен-Бьен-Фу — победа всех арабских народов, которые всё ещё находятся под пятой Франции. Ваш долг — сказать мне, кто из них оскорбил вас.

Губы Махмуди пересохли. Он почувствовал, как его охватывает дрожь…

— Ваш долг как алжирца, угнетённого французским империализмом…

Тонко очерченное, привлекательное лицо Голоса вновь обрело великолепие жреца — и пленительность, ведь он был победителем армии, которой Махмуди всегда восхищался.

Лишь глаза жили на этой золотой маске, лейтенант чувствовал, что за ним наблюдает создание с безграничным терпением. Чтобы освободиться от чар этих глаз, он сознался:

— Эту потасовку, господин офицер, устроил я, чтобы мои товарищи, — он подчеркнул это слово с какой-то яростью, что не ускользнуло от Голоса, — могли украсть немного патоки у китайского торговца.

— Вас следует наказать… Но я вас отпущу. Уходите.

Голос наблюдал, как Махмуди уходит. Он удержался от ужасной ошибки отправить его обратно со связанными руками. Накажи он его, и араб ощутил бы ещё большее единство с остальными пленными, а партийные инструкции на этот счёт были чёткими: используйте все средства, чтобы отделить негров и североафриканцев от французов.

Лейтенанту Махмуди недоставало спокойной мощи Диа — чернокожего капитана медицинской службы с густым утробным смехом. Он был тревожней, нерешительней. Но из-за этого слабоумного тайная рана в сердце Голоса вновь открылась.

* * *

Это было во времена адмирала Деку. Фам тогда был студентом в Ханое и принадлежал к движению «Спорт и Юность», которое основал капитан первого ранга Дюкоруа. Впервые в Индокитае белую молодежь и молодых вьетнамцев можно было встретить вместе в одних и тех же палаточных лагерях одной и той же организации. Голые по пояс, в шортах цвета хаки, перемешавшись друг с другом, как братья, они стояли на закате и отдавали честь спуску французского флага, пока вся Азия Белого человека рушилась под ударами японцев, которые уже взяли аэродромы в Тонкине.

Именно там Фам познакомился с Жаком Селье — одним из лидеров отряда, парнем девятнадцати лет с крепкими икрами и коротко стриженными волосами, который носил значок скаута. Селье создал культ предводительства, традиций, Церкви, личной гигиены, физической подготовки и прямоты, которую называл преданностью.

Неистовое восхищение влекло Фама к этому принцу, который незнамо как очутился в лагере. Та горячая привязанность, которую все они, и белые, и жёлтые, питали к нему, была совершенно естественной.

Жак Селье, скорее чутьём, чем доводами рассудка, умел сделать так, чтобы его дружбу ценили по достоинству.

На его столе — несколько досок на двух козлах, стоящих под большим корейским кедром, — были всего лишь рис и говядина, поданные в металлических манерках. Но мальчик, которого он сажал справа от себя, потому что тот проявил особенную выносливость на испытательном марше, или потому, что собственными руками построил плот из лиан и бамбука, или убил змею, даже не позвав на помощь товарищей, — этот мальчик, гость Принца, чувствовал себя полностью вознаграждённым за свои усилия и мужество.

Фам часто сидел справа от Жака. Хотя он ненавидел физподготовку, он стал гибким и сильным. Хотя он получал удовольствие от изысканной беседы и облагораживания реальности поэтическими фантазиями, он стал практичным и даже немного грубым.

Когда они покинули лагерь, Жак Селье — сын колониального чиновника, пригласил Фама к себе домой. Жизнь неимущего студента изменилась. Семья Селье была чрезвычайно приветлива — они считали, что их религия возлагает определённые обязанности по отношению к другим, и, подобно англосаксонским священникам, были склонны играть роль чего-то среднего между духовником и тренером. У них было семеро детей — младшую дочь звали Беатрис. Она не была такой уж хорошенькой, но обладала неуловимым подростковым очарованием. Каждое утро Фам вместе с другом отправлялись на пробежку вокруг Большого озера[44] — домой они возвращались, тяжело дыша, порядком усталые.

Беатрис обычно говорила:

— Вы похожи на пару щенков, которые носились за ветром и вернулись ни с чем. Завтра я хочу от вас цветочков…

Фам принёс ей немного цветов. Она улыбнулась и поцеловала его в щеку.

Молодой вьетнамец влюбился в Беатрис и не скрывал своих чувств.

Однажды Жак сказал:

— Давай не пойдём сегодня на пробежку. Приходи прогуляться в сад.

Фам до сих пор помнил пламенеющие огненные деревья[45], бледно-серый цвет неба и кисловатый аромат грушевых леденцов в утреннем воздухе.

Жак стоял, опустив голову и засунув руки в карманы шорт, подкидывая носком теннисной туфли песок на дорожке.

— Фам, родители попросили поговорить с тобой о Беатрис. Ты знаешь, ей всего семнадцать, она просто беззаботная попрыгунья… и о том, что ты женишься на ней не может быть и речи.

— Почему?

— Мы католики и считаем, что все равны и одинаковы, независимо от расы… по идее… но…

Фам почувствовал как его обдало холодом, но глубоко внутри тлел жар. Жак продолжал:

— Мне будет сложно видеться с тобой какое-то время. Слушай, да не переживай ты так. Видел бы ты своё лицо! В конце концов всё будет нормально. Ты забудешь Беатрис и женишься на своей соотечественнице.

Фам ушёл, не сказав ни слова. Его дружба с Жаком и то, что он считал любовью к Беатрис, превратились в глубоко укоренившуюся тайную ненависть ко всем белым, особенно тем, кто пытался преодолеть пропасть между двумя