— Она всё такая же красивая?

— Я помню стройную девушку с длинными волосами, которые она заплела в косу и носила с одной стороны.

— Вот видите, она вернулась к причёске, которую носила до замужества, и всё же она знает, что я жив и в плену. Она никогда не пишет мне.

— Милый мой дружок, у вас нет никаких доказательств, и вы позволяете воображению разыграться просто ради удовольствия себя помучить. Когда вы вернётесь к ней, все ваши сомнения покажутся нелепыми.

— Как вы можете быть уверены…

— Моя жена не пожелала бы иметь ничего общего с женой собрата-офицера, которая вела себя неподобающе.

— Спасибо вам.

Он воспрянул духом.

— Кстати, завтра вы хорошенько посмеётесь. Мы устроим поистине великолепный фарсо-марксисткий поворот. Первоклассное развлечение.

* * *

Когда Жанин Марендель вошла в гостиную дома де Глатиньи на Авеню де Сакс — настоящего маленького музея, посвящённого целому племени солдат со знамёнами, флагами и доспехами, — Клод схватила мужа за руку.

— Как она посмела прийти сюда!

Де Глатиньи терпеть не мог соперничества между женщинами и считал это абсурдной и ребяческой игрой куда мужчине хорошо бы не встревать. Он только лишь сказал:

— Ох, ну…

Он направился было к Жанин, потому что в ней была та вызывающая красота юной жены-девочки, которая всегда его привлекала. Но Клод удержала его:

— Её муж… Возможно, вы знали его, лейтенант Марендель… Он пленник Вьетминя… Она не верна ему.

— Как давно он в плену?

— Три года.

— А ей самое большее двадцать один.

— Я знаю, Жак. Сама бы я так не поступила, но не настолько глупа… или бесчувственна… чтобы не понимать некоторых… недостатков. Но она открыто живёт с другим мужчиной в его доме, а он просто ничтожное создание… журналист по имени Пасфёро.

— Это её дело.

— Я не согласна. Мы, женщины, чаще всего черпаем свою силу, свою верность из нашего единства. Мы — отдельный клан со своими неписанными, но всё же строгими законами. Мы стараемся помогать друг другу… но и критикуем друг друга, а Жанин Марендель — моя двоюродная сестра.

Де Глатиньи посмотрел на бледное красивое лицо жены, на её большие глаза лани, в которых теперь не было нежности, на сжатые зубы, ноздри, трепещущие от гнева.

Он мягко высвободил ладонь, подошел и поцеловал руку Жанин Марендель. Она сказала:

— Клод не очень рада мне, капитан.

— Я не знаю, что она имеет против вас.

— Да знаете вы, прекрасно знаете.

У неё был голос несправедливо обиженного ребёнка — возможно, она сгустила краски.

— Клод обвиняет меня в скандальном поведении, в том, что я не прячусь, а живу открыто с Пьером Пасфёро. Если бы я изредка встречалась с ним в его временном пристанище, грязном гостиничном номере, с пяти до семи, никто бы слова не сказал, и тогда я бы тоже могла критиковать жён других офицеров.

— Вы больше не любите мужа?

— Какие вы, мужчины, странные! Конечно я его люблю. Мы вместе росли, вместе играли, а в детстве даже спали в одной постели. Он был первым мальчиком, которого я поцеловала. Мы поженились как брат и сестра, чтобы продолжать играть в наши игры. Мы жили в собственном маленьком мирке с легендами и табу. Туда допускались только несколько человек: старая служанка Жюдит, глухой дядя Жозеф и мой двоюродный брат Пьер Пасфёро, который привозил нам граммофонные пластинки.

Когда я поняла, как мала вероятность вновь увидеть Ива, я ушла от его семьи, которая мне не нравилась и которая готова была запереть меня и уморить, убить, как вдову в Индии. Я ушла и осталась с Пьером. В нём я нашла мужчину, мужчину, которого я не знала в своей жизни. Я могу причинить ему боль, я ревную его — с Ивом бы такое и в голову не пришло. Вы понимаете, что я имею в виду, капитан?

— Пытаюсь.

— Тогда почему они все против меня? Прежде я очень любила Клод. Она не может меня понять, она не выходила замуж за собственного брата и не встречала потом незнакомца.

— Что она сказала в своё оправдание? — позже спросила Клод у мужа.

— Но она не оправдывалась. Вы не знаете, насколько она беззащитна — это всего лишь несчастная юная девушка, в которую вы пытаетесь вонзить свои старушечьи когти. Я был бы очень признателен, если бы вы приглашали её как можно чаще.

Через несколько дней де Глатиньи вылетел в Сайгон.

* * *

Время инструктажа и самокритики пришло на следующий день, когда закончился послеобеденный отдых. Всех пленных офицеров собрали у реки на широком расчищенном пространстве возле опушки леса, затенённом большими манговыми деревьями. Перед ними стояла бамбуковая платформа, которую венчали фотография Хо Ши Мина с клочковатой бородой и красный флаг с жёлтой звездой. Из бамбуковых шестов и лиан сделали несколько примитивных скамеек.

Ветераны Каобанга впервые за долгое время встретились со своими товарищами из Дьен-Бьен-Фу, и кое-кто увидел знакомых. Они хлопали друг друга по плечу, громко восклицали от удивления и радости, но в итоге сказать им было нечего. Они принадлежали к двум разным мирам, которые до сих пор не имели ничего общего. Они крепко вплелись в свои собственные круги. Марендель, Орсини и Леруа были, пожалуй, единственными, кто сидел вместе с новичками.

Старожилы, казалось, смотрели на зрелище перед ними с определённым интересом и даже удовольствием. В тот день звездой выступления был лейтенант Милле, и они любовались его актёрскими способностями, его утончённой, но в то же время непосредственной игрой и жестокой откровенностью, которая позволяла скрыть его чудовищную ложь.

Программа также включала первое выступление новичка, некоего Буафёраса, которого никто из ветеранов не знал — его держали отдельно в кань-на[47] сразу за деревней под охраной трёх часовых. Это означало, что он ещё никак не усвоил правил игры: другими словами, любитель, но его история всё равно могла быть интересной.

При появлении Голоса пленные оживлённо зашептались. Вот-вот прозвенит третий звонок. Начался великий лживый демократический спектакль «о примирении народов и взаимопонимании».

Голос, как обычно, начал с краткого изложения новостей, которых все с нетерпением ждали. Они осознавали, что сведения устарели, частично выдуманы, искажены в целях пропаганды и неполны — но это был единственный способ что-то узнать. Возможно, в один прекрасный день Голос, наконец, объявит, что в Женеве подписано перемирие.

Но Голос печальным тоном сообщил им, что Женевские переговоры бесконечно затягиваются наперекор доброй воле и усилиям вьетнамской делегации. Вселив во всех надежды, Мендес-Франс