— Это правда, — сказал Марендель. — Кули, солдат, офицер и пропагандист Вьетминя всегда работают так неустанно и целеустремлённо, что это едва ли под силу человеку. Они построили блиндажи, траншеи, подземные деревни…

Это напомнило им все операции в Дельте, весь этот ландшафт, переделанный и замаскированный человеческими термитами.

— Нам приходилось вытаскивать их из нор по одному, — сказал Эсклавье, — как улиток из раковин.

Марендель продолжал с нескрываемым восхищением:

— Днём они возделывали свои рисовые поля и воевали, ночью — организовывали комитеты, подкомитеты и ассоциации всяких старых хренов и двенадцатилетних мальцов. Они почти не спали, кормили их плохо, они всегда выглядели так, будто вот-вот протянут ноги, но у них оставалась их храбрость. Разве вас, как и меня, не поразил их внешний вид — их аскетичные лица, их лихорадочные глаза, их бесшумная, скользящая походка? В своей чересчур большой одежде в китайском стиле они походили на призраков…

— Я «провентилировал» это всё с парнем из триста четвёртой дивизии, который довольно хорошо говорил по-французски, — сказал Орсини. — Он рассказал мне кое-что о своей жизни. «Мы двигались только ночью, — сказал он мне, — гуськом и в полной тишине. Каждый из нас обычно носил на вещмешке маленькую клетку из прозрачной бумаги, где сидел светлячок. Чтобы не заблудиться, мы просто шли за этими огоньками. Некоторые мои товарищи использовали одного и того же светлячка последние три ночи подряд. Чтобы не попасть в окружение, мы часто делали переходы по двадцать пять ночей подряд и всё, что у нас было из еды — шарик риса, чуток зелени и, порой, немножко сушёной рыбы. Под конец я стал ощущать себя машиной, которая двигалась, останавливалась, снова запускалась сама по себе, а я сам был где-то не в ней, наполовину грезил, наполовину спал…»

— Мы все смогли посмотреть, как работают вьеты, — продолжил де Глатиньи. — На всех дорогах и тропах, где проезжали их конвои, они оборудовали укреплённые убежища под густой зеленью джунглей. Едва слышался гул самолёта — и грузовики, и люди исчезали в считанные минуты, оставалась только пустая тропа. Это всё, что во время каждого вылета видели наши лётчики — пустые тропы. Только подумайте, сколько работы! И она была проделана на сотни, на тысячи миль одними только кули, у которых не было ничего, кроме кирки, лопаты и тесака, и которые могли работать только ночью. А мы тем временем бездельничали в борделях и опиумных притонах…

— Эти кули нас поимели, — сказал Буафёрас, — именно с помощью этой огромной орды, что копошится в слоновьей траве с корзинами за плечами. Они покидали Дельту с сорока килограммами риса, подвешенного на коромыслах. Им нужно было пройти пятьсот километров по извилистым тропам Тонкина, чтобы доставить бо-дои пять кило риса. По дороге им самим приходилось кормиться, а ещё оставлять себе несколько кило на обратный путь. Наши самолёты не могли видеть эти тысячи и тысячи кули, что рысью бежали по тропам… Но их подстёгивал не только террор.

— И пропаганда тоже?

— Даже этого недостаточно. Пропаганда не работает и не даёт таких хороших результатов, если не затрагивает в человеке что-то глубинное, что-то настоящее.

— Например, нарушает его уединение, — торжественно объяснил Эсклавье.

— С тех пор, как вьеты жили в уединении, прошло много времени, — сказал Марендель. — Вьеты напоминают мне школьных зубрил, тех книжных червей, которые, благодаря упорному труду и упорству, получают в конце семестра все награды. И всё же они наименее одарённые.

Мы, солдаты экспедиционного корпуса, жили довольно неплохо. У нас были машины, ожидающие нас, когда мы отправлялись на операции, у нас были наши ящики с пивом и пайки. Иногда мы чувствовали, что страдаем от жары, поэтому прилетали самолёты и сбрасывали нам лёд. Время от времени мы проводили до второго завтрака парочку блестящих рейдов, но никогда не доводили дела до конца. Тем временем серьёзные, трудолюбивые зубрилы продолжали свою кропотливую войну. Вьетминьцы были не лучшими солдатами, чем мы, особенно, если сравнить их неописуемое количество с нашими двадцатью с лишним тысячами десантников и легионеров — единственными, кто противостоял им в решительном бою. И всё равно их требовалось пятеро или десять против одного, чтобы взять верх над нами. Но потом начали войну все вьеты и начали без остановки, днём и ночью, будь то регулярные части, кули, партизаны, женщины или мальчишки… Они делали кучу ошибок, они несли вздор, но они никогда не упускали возможности учиться на своих ошибках.

В результате таких вот военных действий и термитных методов, — продолжил Марендель после короткого молчания, — вьеты стали очень въедливы и склонны к бюрократии. Они делают бесконечные заметки, составляют отчёты и хранят картотеки на всех уровнях управления, используя крошечные кусочки бумаги, потому что именно этого у них нехватка — бумаги.

— Последние четыре года, — сказал Леруа, — нам постоянно выносят мозги кан-бо или офицеры. Они до сих пор каждый раз выхватывают блокнот и карандаш, требуя сказать наши имена и почему мы приехали в Индокитай, задавая массу технических вопросов об оружии и технике. Торжественно записывают всё, что вы наплели, а потом уходят совершенно счастливые.

— Эта их мания была чрезвычайно полезна для нас, — сказал де Глатиньи, — их радиостанции постоянно работали, передавая мельчайшие детали. Каждый вечер, на всех уровнях, они давали нам полный отчёт о своих делах. Мы смогли перехватить всё это и до последнего кило знали, что именно они получили из Китая.

— Тогда какого чёрта мы провалили это дело? — грубо осведомился Эсклавье. — Мы знали всё до последнего кило риса. А как же артиллерия вьетов в Дьен-Бьен-Фу? Мы знали всё и это всё — мы ничего не сделали по этому поводу.

— Без этой информации нас могли вышвырнуть из Индокитая уже два года назад.

— Хорошо сказано, мой маленький офицерик из штаба!

Видя, что разговор принимает неприятный оборот, Орсини вмешался:

— Здесь, в лагере, вьеты снова и снова пересматривают именной список состава. Они цепляются к каждой запятой. Они такие фанатичные, что тебя просто тошнит. Тебе не позволяется говорить слово «Вьетминь», ты всегда должен поминать Демократическое правительство Вьетнама и «господинкать» самому распоследнему бо-дои, окосевшему от пропаганды. Но мы не имеем права носить наши знаки отличия. Нет никакого способа узнать, что они думают или как они живут. Ты натыкаешься на глухую стену, а весь их ответ — всё та же старая заевшая пластинка.

Начнём с того, что первые год-два мы думали, что они нам не доверяют, опасаются. Потом заметили — дело куда глубже. Им просто нечего