Я воспользовался доверчивостью этих крестьян, я развратил их деньгами, я снабдил их оружием. Заставил их сражаться против своих братьев. Но эти простые люди, просвещённые посланцем Демократической Республики, вернули себе патриотизм и классовое сознание — они вышвырнули меня вон.

Но я не желал видеть Истину, а гордость наёмника побудила меня отправиться в Дьен-Бьен-Фу, чтобы продолжить борьбу против народа и защитить эгоистичные интересы моей семьи.

Сегодня настал день, когда я начинаю видеть свет. Я раскаиваюсь, и всё, о чём прошу — позволить в будущем искупить свои грехи примерным поведением. Я не заслуживаю милосердия, — он положил распухшие от верёвок руки на маленькую бамбуковую кафедру перед собой, — которое проявили ко мне солдаты Народной армии.

Он спустился с платформы, и Голос объявил, что теперь, когда Буафёрас осознал ошибочность своего пути, он может присоединиться к товарищам.

— Серьёзный соперник Милле, — восхищённо сказал Орсини.

В награду за особенно успешное занятие комендант лагеря — мужчина с кривыми ногами японца, носивший, как в школе, звание главного инспектора, — увеличил пайки. Вдобавок к обычному шарику риса пленным выдали две ложки чёрной патоки — которая изрядно подняла настроение. Многие увидели в этой выдаче надежду на скорейшее освобождение.

* * *

Ночь наступила почти мгновенно. В центре хижины на клочке голой земли горел огонь, которому не позволяли гаснуть. Время от времени чья-нибудь рука подбрасывала несколько щепок сухого бамбука. Тогда пламя вспыхивало, и в тени виднелись лица Эсклавье и де Глатиньи. Мерлю вспомнился лагерь скаутов в горах Оверни, где он когда-то был, Пиньеру — долгие ночи на ферме в Коррезе во времена Сопротивления. А Махмуди задумался о приветливых девушках с гор Улед-Наиль с их тяжёлыми серебряными украшениями.

Лакомб крепко спал на голом полу под москитной сеткой. Москитные сетки с большой помпой выдали по одной на каждого из двоих пленных. Лакомб беспрерывно спал и порой постанывал во сне.

Буафёрас сидел у огня, увлечённый бесконечной беседой с хозяином дома — старым Тхо с морщинистым обветренным лицом. Тхо жизнерадостно смотрел в будущее, так как его сын возглавлял деревенское ополчение, состоящее из трёх человек, вооружённых одним дробовиком. Он обратил внимание ту-би на свои ноги, которые изъела и искривила «гонконгская нога» или «болезнь буйвола»[50] — казалось, он почти гордился ею.

Снаружи тихонько лепетала река, смешивая своё журчание с далёким отголоском бури. Воздух, насыщенный жарой и влагой, казался тяжёлым, как шерсть — кислород будто исчез из него, и все задыхались.

Сквозь хрюканье чёрных свиней, живших под сваями, послышались голоса, затем звук воды, капающей на плоский камень.

Под хижиной, у подножия лестницы, стоял наполненный водой чан с деревянным ковшиком ке-бат — им смывали с ног грязь прежде чем войти в дом.

На пороге появились Орсини и Леруа. Они прибыли из лагеря ветеранов и привезли с собой большую скрутку табачных листьев, перевязанную как сосиска — то ли урожай с их собственной плантации, то ли результат какого-то таинственного обмена с манями[51] из соседних предгорий.

Они присели на корточки среди других пленных, а потом достали из карманов несколько самодельных трубок и парочку писем из дома, которые шли на самокрутки.

Марендель пристроился рядом с Буафёрасом и положил руку ему на плечо.

— Они пришли поздравить тебя. В этот раз тебе всё сошло с рук. Мы очень беспокоились. Узнали от одного бо-дои, что некоторых парней, которые выполняли ту же работу, что и ты, — двух унтер-офицеров партизанской группы Колибри, лейтенанта Таба и капитана Илларена — судили народным трибуналом и казнили через несколько дней после взятия в плен.

— Илларену отрубили голову тесаком, — сказал Орсини. — Он был моим наставником в Сен-Сире.

— Если бы они узнали кто я такой и чем занимаюсь, — спокойно ответил Буафёрас, — я бы не вышел сухим из воды. Но они бы долго ждали, прежде чем устроить суд, и, возможно, передали бы меня моим старым друзьям-китайцам. Потому что я никогда не был в Фонг-Тхо, и родился не во Вьетнаме, а в Китае.

— Ты выбрал единственный путь, который мог спасти тебя… как будто ты очень хорошо знал вьетов.

— Я когда-то жил среди них — в 1945 году, — но они уже не те, что раньше. Вы жили с ними последние четыре года, может быть расскажете нам на что похож Вьетминь?

Мерль хлопнул в ладоши:

— Займите места для нового обучения, только на этот раз все будут говорить правду.

Подражая бесстрастному и самодовольному тону Голоса, он начал:

— Наши товарищи-ветераны, перевоспитанные четырьмя годами политики снисхождения, которые с наступлением ночи вновь вернулись к не покидавшей их сути мерзких колониальных наёмников, дадут теперь объективный отчёт о своих мыслях по поводу психологии и поведения этого странного, отталкивающего зверя — человека Вьетминя.

— Чтобы у нас была возможность, — вставил Эсклавье, — эксплуатировать его, разорять его посевы и трахать его девушек, если это возможно…

— Это невозможно, — печально заметил Орсини.

— Чтобы однажды одержать над ним победу, — с некоторой торжественностью заключил де Глатиньи.

— Начинай, Марендель, — сказал Леруа.

Марендель сразу же включился в игру:

— Товарищи, вопреки тому, во что вы, возможно, верите, мы больше не являемся абсолютно мерзкими колониальными наёмниками, поскольку эти отталкивающие люди заставили нас выучить определённые вещи. Пожалуй, Голос отчасти прав, когда говорит, что мы должны признать свои грехи или, скорее, свои «ошибки».

— Наши тактические ошибки? — спросил де Глатиньи.

— Нет, наши политические ошибки. В стратегии современной войны военная тактика занимает второстепенное место, в приоритете всегда будет политика.

— Давайте обсудим врага, — воскликнул Эсклавье, чувствуя досаду из-за этого вступления.

— У них враждебные намерения, как сказал бы фон Клаузевиц[52]. За семь лет боёв Вьетминь изменился и закалился. Ты прав, Буафёрас, они уже не те, что были в 1945 году. Они создали человекотип, который повторяется бесконечно и отлит по одной и той же форме. Например, каждый год в конце сезона дождей во всех дивизиях Вьетминя проводится реколлекция.

— Что это? — спросил Пиньер.

— Это любимый термин иезуитов. Ничто так не напоминает мир Вьетминя, как иезуиты. Я знаю, учился в их заведении. Реколлекция — означает затворничество, коллективное воздержание, проверка собственной совести за прошедший год.

— Продолжай.

— У вьетов она длится две недели, а в некоторых подразделениях порой расстреливают до десяти процентов личного состава, потому что те больше не соответствуют установленной модели поведения. На этом суде виновные сами себе обвинители и сами требуют наказать себя.

— И всё же, — сказал де Глатиньи, — наперекор напору нашей дерзости и удачи, наперекор нашим приступам лени и энергии, всегда существовали