творениями в его зеркальной глади. Когда на поляну вышел Гермафродит, нимфа как раз бродила под деревьями, собирая фиалки, чтобы украсить ими прическу. Молодой красавец полюбился ей с первого взгляда, и ей отчаянно захотелось быть с ним. Помедлив ровно столько, сколько понадобилось, чтобы разгладить морщинки на платье – если можно назвать платьем это почти такое же прозрачное, как воды ее пруда, одеяние, – она предстала перед Гермафродитом.

– Ты прекрасен, как бог, незнакомец! А если ты не бог, то я завидую той женщине, которая произвела тебя на свет, той кормилице, к груди которой ты припадал, и сестре, с которой ты играл в детстве. Но еще больше я завидую твоей жене… если она у тебя есть, конечно. А если нет, то я стану твоей женой, здесь и сейчас! А если все-таки есть, то не беда, она все равно далеко и останется в счастливом неведении. Иди ко мне и возьми меня!

Гермафродит, залившись румянцем, отшатнулся:

– Оставь меня! Я свернул с дороги, чтобы искупаться в этом пруду, но я сейчас пойду и найду другой!

Этого Салмакиде совсем не хотелось. Она отступила и спряталась за деревьями, раздумывая, как же быть. Наблюдая из своего укрытия, как раздевается Гермафродит, она представляла, каково было бы прижаться к нему и слиться с ним в одно целое. Она смотрела, как юноша заходит в пруд и, с блаженным вздохом погружаясь в живительную прохладу, раскидывается на спине.

– О боги, – пробормотала Салмакида, показываясь из-за деревьев, – не дайте нам с ним разлучиться впредь даже на час!

Гермафродит, закрывший глаза, чтобы не слепило солнце, не видел, как нимфа сбросила свое полупрозрачное одеяние и скользнула в пруд. Он не видел, как она растворилась в воде с такой же легкостью, с какой дым развеивается в воздухе. Через несколько мгновений она вновь воплотилась в женском обличье – уже рядом с Гермафродитом. Она гладила его мокрую кожу и целовала его влажные губы. Гермафродит попытался вырваться, но ее руки были повсюду, она обвивала его, словно осьминог щупальцами, и выпутаться из этих объятий было невозможно.

А потом, словно сгусток меда, размешиваемый в вине, тело Гермафродита начало таять, смешиваясь с водой. Он снова попытался вырваться, но теперь и барахтаться не мог – не было ни рук, ни ног, которые вынесли бы его на свободу, ни даже губ, которые воззвали бы к родителям о помощи.

Когда Гермафродит снова обрел тело, он уже не чувствовал его как свое – точнее, он чувствовал его не только как свое. В верхней части торса выдавалась вперед мягкая женская грудь, а позади того органа, которым зачинают детей, размещалась полость, что принимает семя. Гермафродит был ни мужчиной, ни женщиной – он стал обоими сразу, неразрывно слившись с нимфой, которая его возжелала.

– Почему вы так жестоки, боги – родные мои тетушки, дядюшки, деды и бабки? – взвизгнул он тонким голосом, простирая ставшие белыми и нежными руки к небу. – А ты, отец? Ты, мама? Вы стояли рядом и смеялись, когда кто-то творил со мной вот это? Отомстите за меня! Если о Гермафродите будут теперь шептаться злые языки, пусть полощут и эту нимфу – или что от нее осталось. Пусть будет проклят ее источник, и пусть ни один мужчина не смеет больше коснуться этих вод, иначе он, как и я, уже не будет мужчиной.

Родители вняли его мольбам, и проклятье обрело силу. Впоследствии неподалеку вырос большой город – Галикарнас, но и тогда ни у одного мужчины даже мысли не возникало искать спасения от зноя в источнике Салмакиды.

{50}

Пигмалион и его статуя

Родившись из моря, Афродита покаталась по волнам и вышла на берег Кипра – острова, который она с тех пор называла своим домом. Именно там, на Кипре, ее омывали и натирали благовониями грации; именно там, на Кипре, она прихорашивалась, прежде чем лететь в объятия богов и людей.

Поэтому Афродита была оскорблена в лучших чувствах, узнав, что дочери киприота по имени Пропет отрицают само ее существование. Кипя от негодования, она придумала очень изощренную месть: сперва обратила их сердца в камень, заставив охладеть к радостям любви, а в умах поселила идею предлагать любовные утехи за плату. Пропетиды стали первыми женщинами, торгующими собой, – да еще состязались друг с другом, кто больше получит грязного золота, которое совали им клиенты своими потными руками. Когда они пали достаточно низко, Афродита обратила в камень и их тела. Холодные и недвижные, пропетиды застыли гранитным воплощением бесчестья.

Наблюдавший все это кипрский скульптор Пигмалион пришел в ужас, не понимая, как женщины могут настолько терять стыд. Опасаясь, что все они сделаны из одного теста, он поклялся, что никогда не приведет в дом жену.

Но моральное превосходство – слишком узкий пьедестал, на нем одиноко, и с него легко свалиться. Пигмалион то и дело ловил себя на том, что вопреки своему обету грезит женщинами. И вот однажды, захваченный сладостными видениями, он взял кусок белоснежного мрамора и принялся высекать свою мечту. Ее черты и формы говорили о девственности – она была юной, скромной и кроткой. Пигмалион сделал ее так искусно, что казалось, она вот-вот шевельнется: одна нога слегка согнута, словно девушка хочет шагнуть, под коленом обозначается едва заметная складка.

Каждый день Пигмалион наряжал свое творение в шелка разных цветов, не забывая и нагрудную повязку – разумеется, мраморная грудь в поддержке не нуждалась, но ему так хотелось ее украсить. Он приносил ей подарки, которым так радуются девушки, – раковины с песчаного берега, цветы с пестрых лугов, серьги с янтарем, стекающие солнечными каплями с ушей, серебряные кольца с опалами для сладких снов.

Когда наступала ночь, он брал статую к себе в постель, удобно устраивая на подушках, обтянутых покрашенной дорогими красителями тканью. Он целовал ее мраморные губы и представлял, что она отвечает ему тем же. Он ласкал ее, и настолько живой она ему казалась, что он опасался, как бы в пылу страсти не оставить синяков на ее мраморной коже. Каждую ночь он умиротворенно засыпал рядом с ней.

Месяцы тем временем вели свой хоровод, приближая день главных празднеств в честь Афродиты. Сотня телок с позолоченными рогами была принесена богине в жертву. Над алтарями витали ароматы запеченного мяса и фимиама. Пигмалион тоже принес свое скромное подношение и взмолился: «Госпожа Афродита, царица Кипра, если правду говорят, что ты исполняешь желания влюбленных, сделай так, чтобы моей женой стала…» – Он осекся, смущенный тем, что едва не сорвалось с языка. «…Женщина, похожая на мою мраморную статую», – договорил он после небольшого раздумья.

Афродита услышала его мольбу и откликнулась. Вернувшись домой, он сразу же лег в постель, где оставил свою статую. Он потянулся к ней и поцеловал, как всегда делал после возвращения.

Но в этот раз губы его ощутили не холодный мрамор, а что-то теплое и нежное. Не веря себе, Пигмалион коснулся груди своей статуи – она тоже оказалась теплой и мягкой. И постепенно весь мрамор под его ладонями становился податливым, словно воск, теплеющий и наливающийся жизнью в руках ваятеля.

Восхищенный Пигмалион поцеловал ее снова – и теперь, к своему изумлению, почувствовал отклик. Потом статуя приподнялась в постели, протерла сонные глаза и улыбнулась своему создателю.

Вместе они дошли до храма Афродиты и поблагодарили ее за чудесные дары – жену для одного и жизнь для другой. Девять месяцев спустя творение Пигмалиона само стало творцом, произведя на свет мальчика, которого назвали Пафосом.

{51}

Смирна и Адонис

У Пафоса родился сын Кинир, который впоследствии стал править Кипром и взял в жены Кенхреиду. Кенхреида родила ему дочь Смирну, и та выросла такой же красавицей, как ее прабабушка – Пигмалионова статуя. Волосы у нее были цвета начищенной меди, а глаза зеленые – те самые цвета, которыми раскрасил Пигмалион свое мраморное изваяние.

Многие мужчины просили руки Смирны, но, к огорчению родителей, она всем отказывала. Причиной, о которой никто не подозревал, было проклятье, наложенное на девушку Афродитой из-за того, что