На следующий день после свадьбы супруги отплыли во Фракию. Прокна рыдала, прощаясь со своей младшей сестрой Филомелой, с которой до тех пор не разлучалась никогда.

На какое-то время Прокну отвлекло появление у нее сына – Итиса, чудесного малыша, который был зачат еще на корабле, в пути к новому дому. Но с годами она поняла, что по-прежнему тоскует по Филомеле. В конце концов ей удалось уговорить Терея отправиться морем в Афины и попросить у Пандиона разрешения забрать Филомелу в гости. Младшую сестру, тосковавшую в разлуке ничуть не меньше старшей, приглашение Терея привело в неописуемый восторг. Она кинулась на шею отцу, умоляя его согласиться и отпустить ее. Пандион уступил.

Но Филомела даже не подозревала, что Терей, едва увидев ее – теперь уже совсем взрослую, а не ту пигалицу, которую он смутно помнил со свадьбы, – мгновенно воспылал страстью. На борту корабля, где они постоянно были на глазах матросов, он еще сдерживался, но, едва сойдя на берег во Фракии, Терей отвел Филомелу в лесную хижину и собрался брать силой.

Она рыдала, молила, уговаривала вспомнить о семейных узах, но Терей оглох от страсти и не внял ни единому слову. Он вырвал гребни из ее волос, сорвал с нее одежду и повалил на пол.

Когда он натешился, Филомела снова подняла крик, взывая к богам и умоляя отомстить за нее. Рассвирепев от такой дерзости, Терей схватил ее своей огромной лапищей за горло. Филомела засипела, закашлялась, побагровела, язык вывалился изо рта, и Терей схватил его другой рукой. Отпустив горло несчастной, но по-прежнему сжимая язык, будто в тисках, он вытащил из ножен кинжал, отрезал язык и бросил на пол, где тот забился в конвульсиях, будто раздавленная змея.

А потом Терей ушел и запер за собой дверь. Дома, заливаясь крокодильими слезами, он рассказал Прокне, что Филомела погибла в море. Несколько последующих месяцев он каждый день отправлял преданного ему раба кормить пленницу, ни словом не обмолвившись о том, кто на самом деле эта немая бедняжка. Иногда он наведывался к ней и сам – удовлетворять свои аппетиты.

В конце концов Филомеле удалось жестами и умоляющими взглядами добиться, чтобы Терей поставил ей ткацкий станок – хотя бы работой избыть тоску и скрасить одинокие часы. Но, уступив ее просьбе, Терей, сам того не ведая, подписал себе приговор, поскольку Филомела выткала на полотне все, что с ней произошло. Сняв готовое изделие со станка, она свернула его в рулон и отдала рабу, чтобы тот вручил его фракийской царице. Пусть любуется, пояснила Филомела жестами и улыбкой, иначе так оно и истлеет здесь, в лесу, где его никто не увидит.

Развернув полотно, Прокна сразу поняла, что оно значит. В сердце ее разыгралась буря противоречивых чувств – облегчение от того, что сестра жива, ужас от того, что с ней сотворили, ненависть к Терею и жгучее желание отомстить.

По стечению обстоятельств именно в это время женщины Фракии праздновали дионисии – с ночными плясками и прочими положенными обрядами. Облачившись в услаждающую взор Диониса накидку из оленьей шкуры, Прокна вплела в волосы любимые богом виноделия виноградные лозы и взяла в руки его священный жезл – тирс.

Изображая экстаз, который дарует на празднествах Дионис своим почитателям, Прокна оторвалась от подруг и углубилась в лес. Со всех ног она помчалась к хижине и колотила тирсом в дверь, пока подгнившие доски не подались. Тогда она быстро накинула на сестру такую же оленью шкуру, обмотала виноградной лозой и повела к остальным празднующим, которые теперь, полностью отдавшись во власть Диониса, плясали и выкрикивали его победный клич: «Эвоэ! Эвоэ!» Когда забрезжил рассвет, Филомела, неотличимая от прочих наплясавшихся за ночь, проскользнула во дворец. Сестры наконец остались одни. Филомела, рыдая, объяснила жестами, как ей невыносимо стыдно, что она посягнула на брачное ложе сестры. Но Прокна, клокоча от ярости, заявила: «Тебе стыдиться нечего, и плакать нам сейчас некогда – нам нужен меч или оружие посильнее, если найдем. Что мне сделать с Тереем, когда он ляжет со мной? Отрезать язык? Или лучше заколоть его, а потом разрубить на части?»

Пока она так раздумывала, в спальню вошел Итис и, забравшись к матери на колени, стал поцелуями осушать ее слезы – точно так же, как она частенько осушала слезы на его лице. У Прокны сжалось сердце: как же будет жить ее ребенок, если она сейчас убьет его отца, а потом их всех изгонят из Фракии? Но потом она подумала о своем собственном отце и о том, как обошлись с его дочерями. Она вновь набралась решимости, однако теперь ей пришел в голову план получше. Взяв на руки Итиса и велев ему не издавать ни звука, Прокна двинулась в дворцовый винный погреб. По дороге она что-то шептала через плечо Филомеле, на цыпочках спешившей следом.

Итис, который был послушным мальчиком, старательно молчал, пока они не вошли в погреб, где от пляшущего на неровно вытесанных стенах света факелов рождались кошмарные тени. В ужасе прижавшись к Прокне, Итис закричал: «Мама, мама!», но Филомела поспешно оторвала его от матери и крепко прижала к себе. Прокна вынула из-за пояса нож, которым накануне ночью она срезала виноградную лозу, чтобы почтить бога виноделия. Этот нож ничуть не хуже справится и с другим делом, которое богу, однако, будет неугодно. Прокна вонзила нож под ребра Итису, и его кровь заструилась на пол, смешиваясь с вином, которым был залит пол после того, как вчера вечером тут вскрывали мехи.

Сестры разделали тельце мальчика, а потом сварили куски и запекли. Самые аппетитные они выложили на блюдо, которое Прокна отнесла мужу.

– Отменное мясо, жена, – похвалил Терей, закончив ужинать. – А теперь приведи ко мне сына. Где он?

– Он уже у тебя, – ответила Прокна, делая знак Филомеле, и та вышла из тени с блюдом поменьше, на котором были уложены руки, ноги и голова ребенка, мясом которого только что накормили Терея.

Взревев от ярости, отец кинулся на женщин, призывая тех самых эриний, которые витали над его ложем в брачную ночь.

Иногда боги могут сжалиться – в меру своего понимания – даже над теми, кто этой жалости не заслуживает. Прежде чем Терей успел схватить сестер, Прокна превратилась в соловья, который с тех пор горестно оплакивает убитого ею ребенка, а Филомела – в ласточку, которой голоса не дано. Терей же стал удодом в шлеме с гребнем из кроваво-красных перьев. Так и гонится он с тех пор за сестрами, а те бегут от него, и все трое вращаются в вечном замкнутом круге ненависти и страха.

{49}

Салмакида и Гермафродит

За столетия, прошедшие после появления Афродиты из моря, она успела сойтись с большинством олимпийцев, и никогда эти соития не оставались бесплодными. Поэтому самому факту появления у нее ребенка от Гермеса никто не удивился, но всех, включая и саму Афродиту, изумила его невероятная красота. Родители, в равной степени считавшие его внешность своей заслугой, сошлись на том, что назовут его Гермафродитом, а потом отдали его на попечение нимфам горы Ида.

В пятнадцать лет Гермафродит покинул склоны горы и отправился смотреть мир. Во многих незнакомых краях побывал любознательный юноша и со многими людьми повстречался. И куда бы он ни забрел, везде ему были рады: отцовское коварство смягчилось у сына до обаятельной улыбки, а материнская ослепительная красота превратилась в спокойное очарование.

Однажды, шагая через лес на Карийском побережье, Гермафродит наткнулся на пруд, воды которого были так недвижны и прозрачны, что казалось, будто их нет вовсе. На берегах не росло ни тростника, ни осоки, только мягкая зеленая трава, стелившаяся ковром до самой кромки воды. Пруд словно нарочно затаился среди деревьев в ожидании, когда кто-нибудь явится и что-то произойдет.

САЛМАКИДА И ГЕРМАФРОДИТ{8}

В этом пруду обитала нимфа Салмакида, которая часть дня проводила под водой, а другую часть нежилась в тени на берегу, расчесывая волосы самшитовыми гребнями и плетя замысловатые косы. Время от времени она подходила к пруду и любовалась своими