– Ты специально сделала это?!

– Нет. Должно быть, презерватив порвался или что-то в этом роде… – но она ужасная лгунья.

– Черт возьми, Зойи. Ты понятия не имеешь, что натворила!

– Ты тоже при этом присутствовал, Джоэл, помнишь?

Я закрываю глаза. Этого не может быть.

– Я не хочу ребенка. Я никогда не хотел иметь детей.

Она улыбается.

– Начнем с того, что все мужчины поначалу чувствуют себя так. Но ты будешь отличным отцом. Ты добрый, терпеливый и…

– Нет, это не так. Я пострадал, ясно? Больше, чем ты думаешь.

– Я видела страдания, Джоэл. Я видела вещи, от которых твой шикарный мальчишеский мозг закипел бы, и я обещаю, что сделаю все для нашего ребенка. И у него или у нее будет детство, которого у меня никогда не было.

Она словно зачитывает сценарий своего любимого сериала.

– Зойи, мы должны остановить это. Я пойду с тобой к врачу, я могу заплатить. Это не значит, что ты никогда не станешь матерью, но ты просто не можешь иметь ребенка от меня.

Кажется, она, наконец, услышала меня. Выражение ее лица становится вызывающим.

– Тогда я сделаю это в одиночку. Но не думай, что я не стрясу с тебя денег, «Агентство по поддержке детей» только взглянет на ваш дом – и у вас не будет выбора.

У меня кружится голова, я дезориентирован. Мне нужно положить конец этому фарсу.

– Они не позволят тебе воспитывать ребенка, ты же понимаешь. С твоим прошлым.

– Мы начнем все сначала. Я чиста уже много месяцев.

– Черт возьми, Зойи! – я задираю рубашку. – Видишь это? – я указываю на бугорок, под которым находится ИКД, линию проводов, все еще чужеродных и гротескных, хотя они были частью меня в течение четырех лет. – Это здесь, потому что мое сердце не работает должным образом. Потому что я, блядь, умер однажды ночью, и только удача позволила врачам вернуть меня к жизни.

Сомнение мелькает на лице Зойи.

– Это из-за наркотиков?

– Нет. Что-то не так с моим сердцем, и они не могут это исправить. Но это может передаться детям. Вот почему я не хочу быть отцом, никогда!

Ее рука касается ее плоского живота. Сейчас она не играет.

– Ребенок может быть болен?

– Есть большая вероятность, что я родился с какой-то патологией, которая заставила мое сердце работать неправильно.

– Нет! Я читала в журнале: его маленькое сердечко уже бьется. Если я буду правильно питаться и брошу пить, у нас все будет хорошо.

Несколько мгновений я пытаюсь представить себя вместе с Зойи. Хотя я не хочу быть с ней из-за того, что произошло, но… Возможно, мы могли бы вдвоем вырастить ребенка, это маленькое существо с сердцем, которое, вероятно, уже бьется?

Сердце, в которое уже встроена мина замедленного действия…

– Я не болел, пока мне не исполнилось семнадцать лет, Зойи. Но потом я заболел так, что моя жизнь превратилась в дерьмо. Вот почему я употреблял наркотики, почему я все еще живу дома со своими родителями. Мы не можем допустить, чтобы это случилось с еще одним человеком. Я тебе не позволю.

Ее лицо сморщивается. Я не думаю, что когда-либо ненавидел себя так сильно, как сейчас.

Пасхальное воскресенье, 11 апреля 2004 года

28. Тим

– Так что же самое ужасное ты видел до сих пор? – спрашивает Мэрилин, разрезая ножом баранину, такую розовую, что на ее тарелке скапливается кровь.

Обед в пасхальное воскресенье с представителями новой родни – и допрос уже в самом разгаре. Кажется дурным тоном спрашивать об этом во время еды, но остальные замирают, чтобы услышать мой ответ.

– Это зависит от того, что ты называешь ужасным. Я мог бы предложить кисты, опухоли, кровотечения…

Я мог бы рассказать о том, как кровь сворачивается после того, как покидает тело, темнее, чем желе из красной смородины на твоей тарелке. Или описать дермоидную кисту, над которой мы все корпели в лаборатории, у которой есть собственные зубы и ногти и невероятно длинные пряди светлых волос, которые очень напоминают твои.

– Да, но ты уже лечил каких-нибудь реальных пациентов? – в голосе Мэрилин звучит легкое презрение. – Я имею в виду, сколько прошло – четыре года с тех пор, как ты начал? Я имела дело с клиентами с самого первого дня.

– Еще не прошло и четырех лет. И я помогал ставить людям диагнозы. Проводил тесты. Но поскольку это немного более рискованно, чем выщипывать людям брови, они хотят убедиться, что мы знаем, что делаем.

Мэрилин не смеется, зато все остальные смеются, даже ее муж Нил, который обычно поддерживает ее, какими бы возмутительными ни были ее заявления.

Она надувает губы.

– Ну, мы тоже занимаемся медицинскими новшествами, и мое обучение ботоксу заняло всего выходные, и это хорошо известный факт, что косметологи делают инъекции намного лучше, чем врачи.

Одна обратимая, тривиальная процедура в сравнении со всем полотном человеческого тела и всеми его пугающими возможностями, – большое количество шардоне сделало Мэрилин еще более самодовольной, чем обычно.

Но, может быть, она все правильно поняла. Прямо сейчас все кажется предпочтительнее, чем целая жизнь врачевания, и в любом случае выбор уже вырван из моих рук.

Первые три года были терпимыми, иногда их скрашивали моменты чистого удивления. Наш учебный труп до сих пор остается моим любимым пациентом, хотя он и не способен произнести ни слова. Кого я обманываю? Это было так потому, что он молчал, позволяя нам не торопясь раскрывать его секреты. В анатомическом кабинете, работая со слоями и запутанными сложностями тела, я почти был готов поверить в Бога.

Но в этом году все было по-другому, так как мы проводим больше времени в палатах и совершенствуем полученные знания: это все равно что бегать по полотну тренажера, которым управляет садист. Я думал, что иду в ногу с академической точкой зрения, но всякий раз, когда я беру историю болезни, мне кажется, что я стою голый на сцене, держа плакат с надписью «деревенский идиот». Внутривенная инъекция – это величайшее унижение, доводящее моих бедных пациентов до слез моими безуспешными попытками найти приличную вену.

Мои однокурсники смеются над собственной некомпетентностью, однако все они более способные, чем я. Лора берет кровь с точностью вампира, в то время как Уилкокс очаровывает всех, даже замужних женщин, и, кажется, всегда находит вопрос, который разгадывает состояние пациента, каким бы таинственным или неясным оно ни выглядело.

– Посторонись, Джордж Клуни. В городе новый врач, – заявляет он после каждого диагноза А+, и медсестры продолжают смеяться, поддаваясь на его реплики и падая в его кровать.

Но я не могу быть слишком строг к Уилкоксу, потому что без его небольших гостинцев я бы потерпел крах уже в первый год.

Было бы это лучше, чем вылететь сейчас?

– …но я бы хотела, чтобы он стал, возможно, кардиохирургом. Или замечательным врачом общей практики, таким человеком, который заботится о поколениях семей и всегда находит время для тех, кто в этом нуждается, – это говорит моя мама, и, хотя я не слушал с самого начала, я вижу гордость в ее глазах и понимаю, что она делится своими мечтами относительно меня.

Моя единственная цель – никого не убить.

Когда мы возвращаемся домой, мама навеселе и сразу ложится спать.

Керри наливает нам обоим по бокалу белого вина, и мы садимся рядом на диван. Моя рука зависает над пультом дистанционного управления, и я близок к тому, чтобы включить телевизор, дабы создать такой же фон, наполненный громкой болтовней и спорами, какой образовало в своей столовой семейство Смитов.

– Керри, я не знаю, смогу ли я это сделать.

– Хм-м? Сделать что? – она взяла Radio Times и просматривает колонки телевизионной программы в поисках чего-нибудь интересного.

– Я не думаю, что буду очень хорошим врачом, – мой глубочайший страх выражен в одном предложении. Оно висит в комнате, как вонь кровавой мелены, и я жду, чтобы увидеть, решит ли Керри проигнорировать его.[53]

Пасхальный кролик в поделке, сделанной моей мамой, смотрит на меня своими прищуренными пуговичными глазами. Косоглазие: вызвано проблемами со зрением или,