Но то же самое можно сказать и о том хорошем, что у меня есть. Я не заслужил своих родителей или богатства, которое меня поддерживает. Я не сделал ничего, чтобы заслужить талант, с которым я родился, или свою внешность.

Я действительно заслуженно потерял Керри. Может быть, пришло время принять это и двигаться дальше?

Я ничего не обещаю – даже самому себе. Но я заставляю себя регулярно есть и бросаю пить, и когда мне становится лучше, я снова связываюсь с Антом и предлагаю поработать несколько смен, чтобы помочь ему.

Он, конечно, не уверен во мне, однако, когда кто-то подводит его в январе, я вписываюсь, и постепенно смены становятся более регулярными. Я не ищу Спайка, потому что не доверяю себе.

Я иду домой из «Задницы» после смены в ночь Бернса, когда получаю сообщение.[47]

«ГРИНИ! Я вернулась в Хов. Позвони мне. С любовью, Зззойи».

С ней все в порядке. Тот факт, что у нее есть телефон (и деньги на счете, чтобы написать мне) – хороший знак.

Мне нравится Зойи, жизнь не делала ей поблажек. Я знаю, что мне следует избегать тех, кто все еще употребляет наркотики, зато если она завязала, может быть, мы сможем помочь друг другу.

Я звоню.

– Привет, Зет, я думал, ты умерла.

– То же самое можно сказать и о тебе.

– Только один или два раза. У тебя бодрый голос. У тебя все хорошо?

– Хочешь верь, хочешь нет, но это так, Грини. Хотя скучновато. Хочешь встретиться?

Я называю ей адрес.

Когда она заходит к нам домой, ее глаза, ясные и яркие, расширяются от изумления.

– Я знала, что у тебя водятся деньжата, но это чертовски невероятно!

– Да, я родился с серебряной ложкой…[48]

– Нет ничего лучше для погони за драконом, – она смеется и зло щурит глаза.[49]

Мы направляемся в мою берлогу, и я готовлю кофе. Когда я передаю его, то чувствую запах алкоголя в ее дыхании. Значит, не совсем чистая, но выпивка все же лучше в сравнении с тем, что она делала раньше.

– Так где же ты была? – интересуюсь я после того, как она перестает наконец гладить мебель и ворковать над горшками на подоконниках: нарциссы, которые мама сажает каждый год, как раз начинают прорастать.

– Дома, – мрачно отвечает она. Я жду, что она скажет что-нибудь еще, но вместо этого она указывает на цветы. – Это «Мартинетта». Здесь, внизу, они расцветают раньше.

Я пытаюсь представить, откуда Зойи может знать названия нарциссов. Но за то время, что мне требуется, чтобы придумать, как деликатно спросить ее, она протягивает руку и касается моей шеи.

– Подожди, Зойи.

– Ш-ш-ш. Я всегда нравилась тебе, и ты знаешь, что всегда нравился мне. Давай повеселимся. Что в этом плохого?

Что в этом плохого?

То, что она не Керри.

Но я не могу обладать Керри, потому что она выбрала Тима.

Губы Зойи касаются моих.

Потом, когда мы лежим на полу, мокрые от пота, я понимаю, что она голая, а я нет. Я вцепился в свою футболку, потому что не хотел, чтобы она видела или чувствовала мой ИКД. Никто из этой компании не знает о моем сердце. Каждый раз, возвращаясь из больницы, я просто врал им, что перестарался…

Я смотрю на Зойи сверху вниз. У нее хрупкое, бледное тело, но мое внимание приковано к шрамам – это выцветшие следы от ударов, пересекающиеся линии самоповреждения и неприятный розовый порез на животе. Очевидно, все давно зажило, и я не буду ни о чем спрашивать. Я не знаю, стоит ли надеяться, что она нанесла это себе сама – или же что это сделал кто-то другой. Ни одна из этих мыслей не утешительна.

Я стягиваю одеяло с дивана, чтобы прикрыть ее – как для того, чтобы не видеть ее боли, так и для того, чтобы согреть ее. Но она улыбается мне в ответ на крошечную доброту так, словно я подарил ей огромный букет цветов. И что-то мурлычет, идеально имитируя кокни.[50]

– Где ты этому научилась? Имитировать голоса и акценты.

– Мы много переезжали, когда я была ребенком, поэтому я адаптировала свою речь к тому, как говорили другие дети. Потом, когда я оказалась под опекой, было неплохо иметь возможность смешить людей, устраивая представления.

Я хочу заботиться о ней, показать ей, что она достойна большего, чем ей дали. Я хочу помочь ей.

Может быть, сейчас моя очередь спасти чью-то жизнь.

Я кормлю Зойи, как птенца, которого она мне напоминает. Я говорю ей, что она красива, и так оно и есть. Часто мне приходится напоминать ей, что она на три года старше меня, потому что ее уязвимость заставляет меня чувствовать себя взрослым.

После пары месяцев нежной любящей заботы она стала другим человеком. Ее кожа очистилась, волосы блестят, и на деньги, которые я ей одолжил, она переехала в более приличный хостел.

Не буду лгать: видя, как она расцветает, я сам чувствую себя хорошо. Мне нужен был проект, который удерживал бы меня на верном пути.

Однажды я отвожу ее в Girasol, чтобы посмотреть, не найдется ли у Анта свободной смены, в которую она могла бы поработать. Зойи уплетает комплексный испанский завтрак с чоризо и тортильей, и в этот момент я очень доволен собой. Когда она отправляется в уборную, ко мне подходит Ант.

– Ты же знаешь, что она в тебя влюблена, правда?

– Не говори глупостей, мы просто друзья.

Но когда она возвращается, я вижу это. Она сияет не из-за того, что теперь лучше питается. Усилия, которые она прилагает для улучшения своей внешности – это чтобы завоевать меня. Звуки кафе – Toxic[51] по радио, детский визг, потому что сейчас перемена, шипение сосисок на сковороде – становятся слишком громкими и угрожающими.

Как мне отступить, не разрушив ее жизнь?

– Ты в порядке? – интересуется она, слегка наклонив голову набок, имитируя то милое кокетство, которого, как она, должно быть, думает, я хочу.

– Давай вернемся ко мне домой.

Она подмигивает, как будто точно знает, чего я добиваюсь. Она не могла бы ошибаться сильнее. В тот момент, когда мы входим в кабинет и я закрываю дверь, она лапает меня и пытается поцеловать, и я чувствую отвращение – не к ней, а к себе.

– Зойи, остановись, пожалуйста. Сядь. Мне нужно кое-что сказать.

Она изображает ту же дерзкую ухмылку.

– У меня неприятности? Я разговаривала с набитым ртом?

Я стою перед ней.

– Я действительно забочусь о тебе, и мы прекрасно провели время вместе. Но, может быть, нам следует… немного притормозить.

Зойи выглядит озадаченной.

– Но… ты ведь тоже любишь меня, правда?

– Я действительно люблю тебя. Как друг.

– Нет. Нет. Дело не только в этом.

– Я не шутил, когда говорил, что ты красивая, Зойи. И секс… занятия любовью были потрясающими, но мы оба слишком хрупки, чтобы связывать себя обязательствами, верно? – она молчит, и я продолжаю. – Мы все еще можем поддерживать друг друга, но мы не можем знать, что ждет нас за углом, поэтому мы должны проводить больше времени порознь, решать, что мы хотим делать со своей жизнью и…

– Я беременна.

Мое сочувствие ослабевает: лгать об этом – удар ниже пояса.

– Это неправда. Мы всегда предохранялись.

– Если ты мне не веришь, пойди купи тест, и я пописаю на него у тебя на глазах.

В ее тоне есть нотка триумфа, от которого у меня внутри все переворачивается.

– Ты уже сделала тест?

Она кивает.

– Вчера. У меня не было месячных и заболела грудь, поэтому я пошла в центр планирования семьи. Я собиралась рассказать тебе сегодня вечером. Смотри, я купила это. – она лезет в новую сумку, подаренную мной, и вытаскивает дешевого плюшевого мишку, меньше ее ладони. – Это из Woolworth[52], и я купила его в желтом цвете, потому что тогда не будет иметь значения, девочка это или мальчик…

Я выхватываю игрушку у нее из рук.

– Ты не можешь иметь ребенка, Зойи! Это безумие! Ты даже о себе позаботиться не в состоянии.

– Мы заботимся друг о друге, не так ли? Причем совершенно бескорыстно. А ребенок… Это немного преждевременно, я знаю, но такое иногда