Если в основе всякого культа лежат откровения, христианство совершает самое страшное преступление против разума – Воплощение.

Я понимаю, почему евреи, мусульмане, атеисты отвергают христианство. Нарушая порядок, основанный на материальных интересах и страхе перед опасностью, оно бросает вызов рассудку. Блез Паскаль высказался довольно ясно: будучи невидимым, Бог был куда более узнаваем, чем когда сделался видимым. Что за парадокс! Нам легче верить в отсутствующего Бога, чем в Бога, спустившегося к нам. Лучше ждать Мессию, чем принять его. Считать Иисуса пророком, мудрецом или самозванцем утешительно для здравого смысла.

Иисус так много времени провел среди нас, и это породило странный ритуал. «И наконец, когда Он пожелал исполнить данное Им апостолам обетование пребывать с людьми до Своего последнего пришествия, Он избрал пребывание здесь в самой удивительной и самой непостижимой тайне из всех – под видом Евхаристии»[48]. За все мое путешествие не было момента более значимого, чем тот, когда я получаю и вкушаю облатку, эту тайну, за которой скрывается Бог и через которую открывается: я таинственно почитаю таинство.

С тех пор как в Храме Гроба Господня я ощутил присутствие Бога, облеченного плотью и кровью, его запах, тепло, его взгляд, я сложил оружие, я оставил иронию, сарказм, хулу. Я смиренно вверяюсь тому, что превосходит мое понимание.

* * *

Назойливый Иерусалим… каждый вечер, когда я хожу по нему, он меня вопрошает:

– Кто ты?

Живя возле Дамасских ворот, этой болезненной точки, нервного центра, где сходятся мусульманский, христианский кварталы и район, в котором постепенно скупают дома евреи, я чувствую напряжение, буквально электризующее людей. Одни приходят в отчаяние, другие приводят в отчаяние, многие умудряются совмещать и то и другое, и у всех оголены нервы. Такая напряженная обстановка влияет и на меня тоже. Повсюду подозрительность, страх, повсюду неприветливые люди с напряженными лицами, стиснувшие головы наушниками, или молодые солдаты, более расслабленные, но вооруженные до зубов. Как тяжело наблюдать взаимную ненависть. Мы все заложники этой враждебности. Она изматывает.

Это состояние скрытого в зародыше мира удивляет меня даже больше, чем латентная война. Лучше бы оно дало о себе знать более внятно. Наверное, люди должны носить в душе тоску по миру, чтобы вот так удерживаться от шага в непоправимое[49].

Этим утром я еду на встречу с Гилой и тель-авивскими друзьями, ну и хочется посмотреть эту столицу, которую видел мельком в день своего прилета.

Входя в вагон поезда, я чувствую облегчение. «Прощай, Иерусалим, как хорошо покидать тебя, я не могу тебя больше выносить, ты меня душишь».

Я проживаю чудесный день в Тель-Авиве, наслаждаясь его спокойной атмосферой, его расслабленностью, современностью, терпимостью. Восхищаюсь, как замечательно он построен. Какой прекрасный получился результат!

И все же, когда наступает ночь, я вновь оказываюсь в Иерусалиме и приоткрываю решетчатые ворота Библейской школы, меня охватывает радость. «Добрый вечер, Иерусалим, должен признать, мне тебя ужасно не хватает. Да, ты раздражаешь, но ты меня покорил. Я больше не уеду».

* * *

Благотворный Иерусалим… Теперь каждый день, когда он вопрошает меня, кто я, я неизменно отвечаю:

– Я тот, кто стал наконец собой.

* * *

Предпоследний день. Я решаю отправиться в Яд Вашем, Мемориальный комплекс истории Холокоста.

Целый месяц я оттягивал этот визит. Прежде всего потому, что опасался не справиться с эмоциями. А еще я полагал, что вряд ли узнаю что-то новое, ведь я скрупулезно изучал этот черный период европейской истории, и из общего интереса, и для написания некоторых книг, например «Другая судьба», романа о Гитлере, или «Дети Ноя», где говорилось о подвиге одного Праведника, отца Андре, который во время войны спас в Бельгии сотни еврейских детей.

Что касается первого пункта, я оказался прав: я вышел из мемориала разбитый, оглушенный, онемевший, растерянный. Фотографии трупов, растерзанных невинных людей, фотография солдата, который в упор стреляет в женщину, пытающуюся закрыть собой младенца, – эти ужасы продолжают преследовать меня еще много часов спустя. Как человечество могло отвергнуть человечность?

Возможно, в этом кроется объяснение того, что это за нация: Израиль появился как ответ на эту жестокость, на планомерное истребление евреев нацистами. В основе государства лежит страшная травма. Разве подобные зверства могли не иметь отклика? Как не сопротивляться, став жертвой разрушительного, бесчеловечного, чудовищного насилия? Возможно ли стать кротким ангелом, чудом избежав смерти и увидев смерть своих близких? Этому побежденному народу нужна была своя победа, но отныне в еврейской душе навсегда поселился страх перед гибелью.

И если ничто не оправдывает жестокость, которую правительство Израиля порой проявляет к арабо-мусульманскому населению, история еврейского народа ее объясняет. Но будем осторожны: объяснять не значит оправдывать.

Я, задумчивый, растерянный, еще долго стою в саду под лучами беззаботного солнца. Перед тем как уйти, захожу в магазин при музее: у меня заканчиваются чернила в авторучке. И там судьба мне подмигивает: в книжном отделе на полке с французской литературой, где стоит всего-то с десяток книг – переводы на французский лучших израильских авторов, – я с волнением вижу свое имя, ведь я написал предисловие к «Дневнику» Анны Франк на французском. Я воспринимаю это как знак одобрения: надо продолжать писать.

* * *

В Библейской и археологической школе Иерусалима отец Жан-Батист Юмбер, человек дотошный и рассудительный, говорил со мной перед отъездом. Он принял меня в своем логове в глубине двора, в постройке, где были свалены тысячи обломков, камни вперемешку с рукописями, – лавка старьевщика или кунсткамера. Если бы не пара-тройка компьютеров, которые используют молодые аспиранты, я бы подумал, что это кабинет путешественника, только что вернувшегося из далекой экспедиции. С легкой улыбкой на губах хозяин кабинета показывает в дальний угол.

– Вот что значит профессиональная деформация! – восклицает археолог. – Все копаю и не могу остановиться.

Я вижу круглое отверстие в полу: винтовая лестница ведет в специально вырытую пещеру, где он обустроил гостиную.

Мне очень нравится его несколько грубоватая доброжелательность. Протестировав мои познания в Библии, он заводит разговор. Мы общаемся, сидя на бедуинских подушечках с роскошными орнаментами, наслаждаясь кофе, а он курит сигариллу с дурманящим запахом. Я слушаю его с восторгом. В течение нескольких десятилетий этот ученый, благодаря исследованиям которого пополнились наши знания о прошлом, освобождал Библию от сверхъестественного. И она от этого только выиграла.

* * *

Я собирался исследовать Иерусалим, но это Иерусалим исследовал меня.

* * *

Я изо всех сил стараюсь закрыть чемоданы. Сейчас они гораздо полнее, чем при отъезде. Как и я.

Звонит телефон, и на экране появляется