дом Маронитского монастыря, устав от мрачной тесной кельи, и по совету Гилы поселяюсь в шикарном отеле «American Colony». На этот раз я оказываюсь в пышных колониальных декорациях, таких очаровательно старомодных, с гостиными, патио, баром орехового дерева, изысканной кухней, просторным номером с видом на цветущий сад, приторно любезным персоналом, внимательным к любым моим просьбам и капризам. За ужином директор-швейцарец подходит к столику и с восторгом говорит о моих книгах, а я убеждаю себя, что комфорт в сочетании с лестными для моего эго словами как раз то, что нужно, чтобы придать мне сил.

Увы! После прекрасной ночи в широкой и мягкой кровати, представляя себя Лоуренсом Аравийским во времена британского мандата[45], я просыпаюсь измученным и разбитым. Что происходит?

На следующий день, как и было предусмотрено, я отправляюсь в отель «Нотр-Дам», где мне предстоит пробыть несколько дней в одиночестве. Я узнаю, что Лоренцо Фадзини присоединиться ко мне не сможет, у него скончалась мать. Поскольку я сам очень тяжело перенес потерю матери, я отправляю ему сердечное письмо, заверив, что прекрасно справлюсь и без него.

Оказывается, я ошибаюсь. Еще как ошибаюсь.

Состояние только ухудшается. Мне вообще не удается подняться с постели. Охваченный совершенно необъяснимым оцепенением, я лежу целый день, мозг мой отказывается работать, в голове полнейший хаос, ничего не хочется. Время от времени я выхожу из себя, начинаю злиться, и благодаря этим кратким всплескам адреналина мне начинает казаться, будто силы возвращаются. Тогда я прошу у администратора переселить меня в номер на несколько этажей ниже, потому что над комнатой, которую я занимаю сейчас, расположена панорамная терраса с весьма популярным баром и над головой постоянный шум: хлопающие двери, сдвигаемые стулья и кресла, падающие подносы – и так с утра до вечера; порой мне кажется, что вот-вот обрушится потолок. Но и в другом номере мне не становится спокойнее: я безуспешно сражаюсь с кондиционером, возмущаюсь, почуяв едкие запахи моющих средств, видя именно в них причину столь длительного недомогания.

Мне и самому неловко, будто я виноват в этой ситуации, но легче от этого не становится. Никаких симптомов болезни нет, просто изнеможение и крайняя усталость. Чтобы не приходилось ничего объяснять, я перестаю общаться со своей семьей, что лишь усугубляет мое смятение.

Я почти не встаю с постели. Мышцы задеревенели, поясницу ломит, ноги уже не выносят тяжести тела.

Что происходит?

* * *

Каждый день я все же заставляю себя выходить на улицу. Я чувствую себя заржавевшим роботом, но продолжаю изображать видимость нормальной жизни.

Сегодня я заставил себя выйти пораньше. Я иду по утреннему Иерусалиму, тихому и почти пустынному. Лавки еще не работают, деревянные двери и ставни закрыты. Владелец кафе, что напротив школы «Collège des Frères», вытаскивает на террасу столики, а какой-то мальчуган играет на пианино, выставленном посреди улицы. Доставщики разносят упаковки воды, а в воздухе витает аромат свежего хлеба. Домашние кошки греются на утреннем солнце. Город медленно открывает глаза.

Благодаря этим вынужденным прогулкам Иерусалим с его древними крепостными стенами стал мне родным. Я завожу себе «мое» бистро, «мой» ресторанчик, «мою» бакалею, торопясь приобрести привычки, которые могли бы стать утешительным якорем.

Этим утром во мне что-то шевельнулось. Я сажусь на ступени какого-то частного особняка, достаю блокнот и принимаюсь писать. Как всегда, ручка помогает раскрыть самые потаенные мысли.

И я понимаю.

Комната, в которой я уже неделю существую в полной прострации, – мой грот, моя пещера Богоматери, пещера Благовещения и пещера Рождества, пещера, в которой я, корчась от боли, рожаю другого себя.

В Храме Гроба Господня я испытал потрясение – явление Иисуса, его запаха, тепла, взгляда; оно словно придавало мне сил, пока продолжалось паломничество, но вот паломничество завершено, и я сорвался. Но ведь само потрясение никуда не делось, оно по-прежнему терзает меня, ломая все преграды, создавая нового человека.

Я не осознал всей важности данного мне откровения. Оно свершалось внутри меня. Когда открываешься недоступной познанию реальности, поначалу это удивляет, затем разрушает. Необходимо перестроить себя, все переосмыслить, сменить словарный запас, настроиться на другие ориентиры. Измениться.

Я полагал, что дух мой дремлет, а на самом деле он прилагал колоссальные усилия, чтобы принять милость Храма Гроба Господня, – усилия, которые я едва осознавал.

На этих ступенях я провожу несколько счастливых часов. Если бы я не писал в блокноте, меня бы, наверное, приняли за нищего. Но вот меня узнают какие-то туристы, французские или канадские, здороваются со мной. Я им широко улыбаюсь в ответ. Мы обмениваемся несколькими фразами. Мне уже не в первый раз приходится отвечать на вопрос:

– Вы впервые на Святой земле?

– Да, впервые.

До какой степени это «впервые», я даже не могу им объяснить. Да, я впервые перехожу от духовного христианства к христианству сущему. Да, моя вера впервые обретает пять чувств. Да, я впервые чувствую, что так любим. И так готов любить.

Это «впервые» навсегда. Первый и окончательный раз.

Раз и навсегда.

* * *

«А вы за кого почитаете Меня?»

Как бы кто ни ответил на этот вопрос Иисуса, ответ будет пристрастным.

* * *

«А вы за кого почитаете Меня?»

На этот вопрос Иисуса ротозеям и зевакам лично я за всю свою жизнь сформулировал четыре возможных ответа: первый – миф, второй – пророк, третий – философ и последний – Сын Божий.

«А вы за кого почитаете Меня?»

Миф – так мне казалось в юности.

Из-за атеистического окружения именно этот ответ возникал у меня сам собой, спонтанно. Еще не задав вопроса, я уже знал ответ. Такой простой ответ, полученный не в результате размышлений и исследований, когда важнее не научное доказательство, а фактор убеждения, Платон называл докса, общепринятое мнение; сейчас мы используем термин идеология.

Вся полученная мной об Иисусе информация интерпретировалась гиперкритическим мышлением, которое начиная с XVIII века будто сводило с ним счеты: судьба Иисуса была какой-то цепью несуразностей. Повествования о его рождении, чудесах, его воскресении были просто сборниками легенд, причем некоторые из них повторялись многократно. Сам Иисус ничего не написал, ни одного документа; его существование не подтверждено никакими археологическими находками. Все источники – Евангелия, Апостольские послания – были составлены через несколько десятилетий после того, как якобы имело место его преображение, и эти источники были только христианскими. Кроме Иосифа Флавия в 95 году, о нем не упоминал ни один историк – ни римский, ни греческий, ни еврейский. Гораздо позже описываемых событий Тацит, Плиний Младший рассказывали о появлении христиан