знает никто. Священно для мусульман, поскольку Авраам чуть не принес здесь в жертву своего сына и Мухаммед перенесся сюда ночью во сне. У одних священное место отталкивает верующих, а у других – притягивает[41].

Внезапно издалека до нас доносится веселый колокольный звон. Меня это забавляет и удивляет: я живу в христианском квартале и слышу призывы муэдзинов, а здесь, в мусульманской зоне, меня настигает церковный колокол. Может, это мои уши играют со мной такие экуменические шутки?

Мы подходим к Куполу Скалы, шедевру исламской архитектуры. Здание похоже на гигантское ювелирное украшение, изящное, изысканное, тщательно отделанное, всех оттенков синего цвета – от нежно-женственного бирюзового до мужественного лазурита. Его декорированные мозаикой стены в форме восьмигранника украшены арками, которые образуют основание, над ним поднимаются другие арки, более узкие, и все сооружение увенчано золоченым куполом. Для его изготовления использованы медные пластины, покрытые тонким слоем латуни и золота. Некоторые плитки на фасаде отражают блеск купола, будто с крыши падают искры. Здание Купола Скалы кажется одновременно и хрупким, и суровым.

Святилище стоит здесь с 691 года, бросая вызов векам.

Хотя Купол Скалы не изменился за тысячу триста лет, он постарел. Его истерзало ненасытное солнце. Патина и выцветшие краски выдают возраст. Благодаря реставрационным работам он мужественно борется с немощью, и, когда мы думаем о нынешней взрывоопасной ситуации, о напряженности между жителями Израиля, Палестины, Иордании, мы понимаем: он не должен дрогнуть, не время сейчас.

Эспланада Мечетей – третья святыня ислама после Мекки и Медины. Известно даже, что мусульмане когда-то молились, стоя лицом к Иерусалиму, и только потом повернулись к Мекке.

Войти внутрь мы не имеем права и можем только бросать взгляды через узкие сводчатые окна. Я вижу пустоту. Обернувшись, я осматриваюсь вокруг – та же пустота. Какую духовную мощь выражает эта пустота; все не так, как в христианстве! Она выявляет абсолютно иное понимание священного. Она возносит, придавливая. Всякий человек кажется себе таким маленьким и ничтожным, что чувствует униженность и в то же время величие; он ощущает сладостный ужас, осознает, что бесконечность простирается далеко за пределы этой красоты, и это вызывает сперва страх и уважение, а затем удивление и восхищение. Ты хоть и не бог весть что, но все же…

Я подумал, не попросить ли кого-нибудь из знакомых добыть для меня разрешение войти и увидеть скалу, где Авраам связал своего сына. Я сожалею, что этот патриарх – о котором нам сейчас очень важно не забывать, что он основоположник трех мировых религий, – не может быть разделен между всеми поровну и достался одним лишь мусульманам. Я не могу смириться с абсурдностью ситуации, и вообще, мне не нравится эта идея запретной зоны. Так что мгновение спустя я усмиряю свое любопытство: то, что все происходило именно здесь, для меня сомнительно: выбор обусловлен скорее теологическими, а не историческими причинами, политическими, а не археологическими.

Мне нравятся ощущения, которые возникают в этом святом месте: отстраненность, простота, безмятежность. Теперь мы идем к мечети Аль-Акса, «отдаленной мечети», которая может вместить пять тысяч человек, но только не нас. Потом бродим среди различных сооружений: портики, арки, михрабы[42], – при их возведении нашлось применение обломкам прежних построек – еврейских, греческих, римских, христианских, мусульманских; старые камни использовались повторно, как и старые религии. Среди всей этой нескончаемой перебранки природа пытается вновь вступить в свои права, между плитами пробивается трава, скульптуры покрылись мхом, и чья-то отважная рука посадила здесь несколько кипарисов.

Я в последний раз обвожу взглядом раскинувшийся перед нами Иерусалим, море крыш и каменных кладок, сменяющих и скрывающих друг друга, над поверхностью которого поднимаются башни, минареты, колокольни, – и ухожу с душой, преисполненной тоски.

Почему народы не могут понять друг друга, тем более если они почитают одного и того же единого Бога?

Я продолжаю путь и дохожу до Стены Плача, которую уже мельком видел с мостика по пути на эспланаду. У ее подножия евреи, в основном ортодоксальные или ультраортодоксальные, молятся, читают псалмы, отходят и подходят снова, время от времени дуют в шофары, которые сделаны из бараньего рога, издают монотонные звуки – что-то среднее между звучанием рожка и мычанием, иногда трехдольным, – и пробуждают душу к покаянию. Изредка кто-то стучит по известняку ногтями или в щели между камнями просовывает записку с просьбой. Поскольку в иудаизме запрещено уничтожать любые тексты с упоминанием Бога, с этими свернутыми записками делают то же самое, что и с пришедшими в негодность Библиями: два раза в год их хоронят. Я, потрясенный, представляю себе этот момент: молитвы, падающие из щелей, как осенние листья, предают земле на Масличной горе, на которой, помимо пятидесяти тысяч могил, размещается еще и кладбище желаний.

У меня не создается впечатления, будто все эти люди, мужчины и женщины, приходят к подножию Стены, чтобы оплакивать отнятую у них святыню, – они скорее надеются. Впрочем, израильтяне не используют выражение «Стена Плача», введенного в обиход англичанами, ведь в нем есть что-то снисходительно-насмешливое; они называют ее Котэль – Стена. Если на протяжении двух тысячелетий евреи приходили сюда оплакивать разрушение Храма и свое изгнание, сегодня их присутствие здесь можно понять скорее как ожидании Мессии.

Внезапно я чувствую, что меня это задевает. Ожидание грядущего Мессии кажется не просто странным – это неприятие сродни агрессии. Как – не узнать в Иисусе того, о ком все предшествующие века возвещало Писание? Судить его, приговорить к смерти и теперь отменить во второй раз? Неужели Каиафа и первосвященники, допрашивающие Иисуса в Синедрионе, так и не поняли, к кому обращаются?

Я покидаю своих спутников, у которых есть несколько свободных часов перед вечерним рейсом, и вызываю такси. Я возвращаюсь на Масличную гору: у меня свидание с этой горделивой, дерзкой, несносной столицей. Я хочу из Гефсиманского сада взглянуть Иерусалиму в лицо.

Я смотрю на этот надменный, суровый город с резкими контурами. Над рекой Кедрон, разрезающей рельеф, вырисовываются зубчатые укрепления на городской стене из природного камня. Выступающие из-за стены крыши покрыты черепицей, золотом, латунью, здесь заостренные, там закругленные, чуть дальше плоские; они словно соперничают в разнообразии форм – колокольни, башни, донжоны, минареты, сторожевые вышки, террасы, купола, своды, – в несхожести стилей: тут оставили свой след крестоносцы, тут сарацины, византийцы, тамплиеры, османы, францисканцы, православные русские или греки, справа следы арабского влияния, слева – турецкого, по центру – колониального. Архитектурный ансамбль собрал иудейские, христианские, мусульманские памятники, но, как ни странно, их смешение создает впечатление необыкновенной гармонии. Эклектика сглаживается, словно эти постройки,