находятся внутри Храма Гроба Господня. Я отказываюсь туда входить. Да, мне стыдно, да, я сожалею, да, я упрекаю себя в малодушии. А ведь ты мужественно претерпел свои страдания, мне страшно даже подумать об этом. Не сочтите за гордыню, но я признаю пределы своих возможностей и встаю на углу квадратной площади, где ходят, бегут, окликают друг друга туристы, священники, паломники. Усевшись по-турецки прямо на мощенном плитами полу, прижавшись спиной к стене возле разомлевшей рыже-полосатой кошки, я для приличия достаю блокнот и ручку. Потом в изнеможении закрываю глаза.

Вот не везет! Даже с закрытыми глазами я вижу все. Никакой передышки! Вот я на Лобном месте, перед тремя воткнутыми в землю столбами. Тебя раздевают. Это тоже часть унизительного ритуала. Увидев твою неприкрытую плоть, некоторые хохочут; они смеются от неловкости, смеются от страха, смеются, чтобы продемонстрировать: я на стороне сильного. И ты, который только что страдал от палящего зноя, обжигающего кожу, внезапно ощущаешь ледяной холод. Казалось бы, первый непроизвольный жест – прикрыть низ живота. Но ты сдерживаешь себя. Отказываясь прикрыться и жертвуя стыдливостью, ты смутишь их гораздо больше, заставишь их сильнее прочувствовать бесстыдство собственного поведения. Ты наг, когда приходишь в этот мир, и наг, когда его покидаешь. Человеческое существо обнажено в главные моменты своей жизни: рождение, любовь, смерть. Оскорбляет не нагота, а принуждение к ней. Твоя нагота уже не постыдна, она демонстрируется, она не боится взглядов сильных мира сего и тех, кто рядится в их одежды, она бросает вызов тем, кто мнит себя власть имущим, разодет в тоги и доспехи, украшен драгоценностями; твоя обнаженность обнажает притворство и лицемерие, разоблачает суетность и тщетность, и внезапно оказывается, что наги они, а не ты. Их достоинство разодрано в клочья перед тем, кого они лишили одежды. Это они выглядят непристойно.

Солдаты торопятся. Они отбирают перекладину у Симона из Кирены, кладут на нее тебя с раскинутыми руками и прибивают к ней. Толстыми палками загоняют гвозди между костями предплечья, чуть выше запястья – так надежнее. Если бы они вколотили гвозди в ладони, те бы порвались и все пришлось бы начинать сначала.

Перед тем как водрузить перекладину на столб, начальник предлагает тебе выпить дрянного вина со смирной, что-то вроде усыпляющего средства. Ты отказываешься. Для тебя важно оставаться в сознании до самого конца: умирают только один раз. К тому же ты прекрасно понимаешь, почему они протягивают тебе флягу: им не нужно, чтобы казненный слишком громко кричал, они хотят спокойно поиграть в карты или кости у креста и пораньше вернуться в казарму. Распятый умирает не от ран или кровотечения, а от медленной асфиксии. С наркотиком удобнее: он погружает несчастного в бесчувственное состояние, которое ускоряет удушение, то есть смерть. Иначе агония может длиться до двух дней.

Солдаты поднимают перекладину к верху столба, чтобы они образовывали букву Т. Над головой вешают табличку, где на трех языках – латинском, древнееврейском, греческом – начертано: «Царь Иудейский». Затем они кладут одну на другую твои ступни и протыкают их длинным гвоздем, тоже приколачивая к дереву. Ты кусаешь губы, чтобы не закричать.

Вися там, наверху, ты раскачиваешься, испытывая страшные мучения. Несломленный, ты претерпеваешь жажду, голод, страх, ожоги, острую боль, судороги, удушье; молотки раздробили кости, разорвали мышцы и сухожилия, ты истекаешь кровью. Тебя обрекли не на смерть, а на пытки. Мудрые судьи, избравшие такую кару, в отличие от солдат очень хотели, чтобы агония длилась как можно дольше.

Зачем же избавляться от тебя тайком? Напротив, мы в театре: холм – это сцена, а по склонам расположились зрители. Здесь достаточно места для огромной толпы любопытных.

Со всех сторон раздаются насмешки: «Царь чего? Самозванец! Он собирался спасти людей, а между тем не может спасти самого себя. Грязный обманщик!» Ты отвечаешь им, обращаясь к Отцу: «Боже, прости их, они не ведают, что творят». Несмотря на все муки, ты вновь являешь милосердие; ты убежден, что если и есть у тебя враги, так это по их неразумению.

Тело твое содрогается; показалось, что крест вот-вот обрушится. В это мгновение ты видишь мать и любимого ученика. Бледная Мария смотрит на сына, на его распятое тело – словно ворон, прибитый к двери амбара[38]. А глаза любимого ученика блестят. «Человеческая сущность моего Бога – это не обман», – полагает он, восхищенный и успокоенный, а другие его товарищи, которых здесь нет, которые от тебя отреклись, попрятались от страха за свою жизнь, думают наоборот: «Его божественная сущность была лишь обманом».

Торс давит на израненные ноги, пригвожденные запястья больше не в состоянии выдерживать твой вес, грудная клетка опадает, легкие сминаются, воздуха не хватает.

Ты понимаешь, что скоро конец, что теперь исполнится не твоя воля; ты вверяешь себя божественному, и душа отлетает к Богу.

Молчание. Громкий крик. Твоя голова клонится на плечо.

Фрэнсис хлопает в ладоши. Я подпрыгиваю. Меня слепит раскаленная от солнца площадь. Я смотрю на забавную физиономию склонившегося ко мне реюньонца. Он приглашает меня присоединиться к группе, которая после долгого ожидания может наконец подойти к могиле.

Я следую за ним. Теперь все упрощается. И для тебя, и для меня. Я повинуюсь. А ты вверяешь себя опытным рукам.

Иосиф Аримафейский спешит к Пилату. Пока он бежит по улицам, тени удлиняются и повсюду зажигаются субботние светильники. Он просит префекта позволить забрать тело казненного и похоронить в гробнице, принадлежавшей ему самому. Он говорит, что оставлять тело казненного после заката запрещено Библией. Обычно Пилату нет никакого дела до еврейских обычаев, но, поскольку сегодня Пасха и в Иерусалиме собралось много иудеев, он опасается, что отказ может возбудить толпу. Общественный порядок превыше всего! На этот раз, в виде исключения, труп распятого не оставят висеть на кресте несколько недель, на радость стервятникам. Тем хуже – грифы останутся голодными.

Тебя снимают с распятия. Дело сделано. Больше нет крови, пота, слез. Их впитал саван. Теперь тобой займутся Мария и Иосиф Аримафейский. Хотя мать содрогается, ощупывая холодное, одеревенелое, немое, неузнаваемое тело, она твердо решает отдать тебя другой матери – земле. Глядя на того, кто ей помогает, она пытается улыбнуться: из рук одного Иосифа ты перешел в руки другого. Первый принял тебя на соломе в хлеву, второй кладет на мрамор склепа.

Я пробираюсь за всеми в самую середину Храма Гроба Господня. Надо же, вот странно: лоно церкви освещено золотыми и серебряными лампадами, а я-то думал, что все здесь погружено в темноту. Я