молятся, некоторые идут налево к гробнице Иисуса, другие поднимаются по лестнице, ведущей вправо. Запахи смешиваются или наслаиваются один на другой, и то же самое можно сказать о языках – они перепутываются, сливаются в один гул и распыляются на тысячи частиц-звуков. В испарениях церковных кадильниц и в колеблющихся отблесках светильников я брожу, растерянный и оглушенный.

Отец Анри сообщает, что в Гробнице как раз сейчас ведутся работы, так что не имеет смысла вставать в очередь к ротонде, в центре которой часовня желто-розового мрамора – небольшое строение с пилястрами, тесное, довольно безвкусное, перегруженное архитектурными деталями, никак не гармонирующее с большим красивым куполом базилики.

Мы идем вдоль растрескавшихся стен, покрытых копотью от керосиновых ламп и дыма свечей; на них висят плохо различимые картины, куски парчовой ткани, какие-то украшения, множество причудливых и бессмысленных безделушек, чье количество меня буквально угнетает.

Совершенно случайно я пристраиваюсь за группой людей, поднимающихся по выщербленным ступеням, вырезанным прямо в скале. Оказавшись наверху, вслед за всеми становлюсь в небольшую очередь. По мере того как она продвигается, я узнаю, что ведет она к предполагаемому месту Голгофы, страшного Лобного места, где во времена Пилата казнили приговоренных к смерти. Там, куда стремится наша колонна, у алтаря, и находился тот самый холм с воздвигнутым на нем Крестом. Согласно Евангелиям, здесь умирал Христос.

Уже на подступах к алтарю я с горечью понимаю, что все здесь организовано так же, как и в Базилике Рождества Христова: монахи разрешают каждому постоять у алтаря несколько секунд, затем активно подталкивают к выходу. Очевидно, что чувства и переживания верующих их совершенно не волнуют, регулирование людского потока важнее набожности.

Что я здесь делаю? Мне становится смешно. Мой вольтерьянский дух возмущен, это зрелище нелепое и удручающее. И не сказать сразу, что кажется самым комичным: монахи, регулирующие наплыв посетителей, как в парке аттракционов, или покорность самих паломников? Что надеются получить несчастные, участвуя в этом балагане? Неужто благодать божью?

Я нетерпеливо переступаю с ноги на ногу. Меня гложет желание как можно быстрее сбежать с этого маскарада. Я не чувствую никакого духовного родства с обступившими меня людьми, никакой симпатии к ним, мечтаю вновь обрести свободу, независимость, способность мыслить здраво. Неужели я одно из звеньев цепи ханжей и святош? Я же не в тюрьме! Не желаю участвовать в этом идиотском ритуале.

Меня удерживает трезвый расчет: коль скоро я топчусь здесь уже двадцать минут, надо все-таки добраться до конца эксперимента, ведь жалко зря потраченного времени. В конце концов, я же по своей воле решил совершить паломничество… И чего бы мне это ни стоило, я дойду до конца, несмотря на все сомнения.

Добравшись до места, охраняемого монахами и вожделенного для верующих, я присматриваюсь к тем, кто впереди меня, стараясь запомнить, как следует себя вести, – человек преклоняет колени, крестится, кладет ладонь на камень, выпрямляется.

Буду тоже придерживаться ритуала? Да, я приму правила игры. Из того затруднительного положения, в каком я оказался, наилучший выход – притворство и лицемерие.

Вот и моя очередь.

Я преклоняю колени, чуть наклоняюсь вперед и…

И…

Меня пронзило.

Я внезапно ощущаю запах тела.

Я физически чувствую его тепло.

На меня устремлен пронзительный взгляд. Он идет оттуда.

Я вздрагиваю. Невозможно. Пытаясь избавиться от этого ощущения, я закрываю глаза, встряхиваю головой, делаю глубокий вдох. Быстрее прийти в себя.

Вновь открываю глаза. Взгляд по-прежнему направлен на меня, глубокий, внимательный, напряженный, взгляд, от которого невозможно уклониться. Запах становится явственней: теплый, мягкий, это, несомненно, человеческий запах, аромат плоти, кожи, чистый, без каких-то примесей и искусственных отдушек. А еще тепло – оно исходит от того, кто находится в нескольких сантиметрах от меня, и этот невидимый некто жив, именно жив в биологическом смысле слова.

Я отказываюсь от роли, которую собирался играть, не хочу больше участвовать в шумном представлении, между тем как мои чувства, вырвавшись из мира реального, открываются иному измерению. Время застывает. Что-то поглощает меня. Вернее, кто-то.

Нет! Невероятно!

И вновь я пытаюсь отрицать очевидное. Помогите!

Зрение и обоняние пытаются определить разумную причину запаха, я втягиваю воздух, обшариваю глазами пол, стены, перегородки. Все тщетно. Запах становится только отчетливее. И настойчивее.

Еще я пытаюсь найти источник этого тепла, но мои сомнения и колебания лишь усиливают ощущение присутствия живого человека, мне кажется, я почти касаюсь его.

С направленным на меня взглядом я тоже не в силах бороться. Он меня парализует, облучает, пронизывает насквозь, исследует, он настойчив и неотвратим, и в то же время окутывает меня благодатью.

И что же теперь? Чем больше я пытаюсь сопротивляться тому, что происходит со мной, тем сильнее погружаюсь в эти ощущения: противиться я больше не могу.

Стоящий слева монах делает знак – пора уходить. Он что-то выкрикивает и бесцеремонно хлопает меня по плечу. Я повинуюсь, я даже рад этой возможности спастись от того, с чем мне не справиться, что сильнее меня.

Встав на ноги, я слегка шатаюсь, меня пробирает дрожь, сердце колотится, я задыхаюсь. Чтобы отойти на несколько метров в сторону, мне требуется собрать все силы, я захожу за гигантскую колонну, обхватываю ее и все равно, не в силах удержаться на ногах, оседаю на пол. На колени. Меня душат слезы.

В голове словно кто-то раз за разом повторяет: «Нет! Только не это!»

Я возмущен! Я ненавижу сюрпризы, особенно такие. Что-то вторглось в меня помимо моей воли. Надо мной совершено насилие.

Понемногу рыдания затихают. Приходит в норму дыхание. Я перестаю дрожать. И внезапно меня переполняет радость.

Мгновенно и сразу всего.

Радость тела и души.

Радость.

Что? Такой невероятный подарок… мне?

Почему мне? Я этого не заслуживаю.

Почему столько любви?

Я укрываюсь за колонной, выбрав уголок потемнее. Отец Анри все же замечает меня издалека, удивленно смотрит, какое-то мгновение размышляет, надо ли прийти на помощь, затем понимает, что лучше оставить меня одного.

Я по-прежнему нахожусь в состоянии прострации.

Я бормочу слова благодарности, но не могу отделаться от мысли: «Боже мой, ну почему? Почему столько любви?»

Как тяжела эта любовь! Я сгибаюсь под ее бременем.

Столько любви… Почему?

Ответ возникает сам собой, и сердце готово разорваться:

«От любви».

* * *

Неужели бывает ночь без сновидений?

Похоже, что да, ведь этим утром я чувствую абсолютное умиротворение. Как будто меня очистили от грязи, омыли, отмыли от себя самого, избавили от шлаков… Словно я прошел не через ночную тьму, а через яркий очистительный свет.

Я просыпаюсь на заре, сам