связки вибрируют, я нечленораздельно бормочу, толком не зная слов, приветственную молитву «Радуйся, Мария» – литанию, которую много раз, без остановки, четко выделяя ритм, повторяют мои спутники, доводя себя до исступления.

Посещение Пресвятой Девы… Тут опять речь идет об эпизоде, упомянутом единственным евангелистом, Лукой. Мария, получив благую весть о предстоящем материнстве, навещает свою двоюродную сестру Елизавету, беременную Иоанном Крестителем. Женщины обнимаются и в восхищении созерцают свои животы.

Как это часто бывает у Луки, текст имеет скорее политический, нежели исторический интерес. В самом деле, Елизавета принадлежит к предшествующему поколению, Иоанн Креститель родился прежде Иисуса, однако Лука словно сгущает и уплотняет изображение, давая понять, что иудейский пророк возвещает о грядущем приходе Мессии. Это прекрасный момент общения двух женщин: Елизавета с волнением и удовольствием взирает на Марию, Ветхий Завет приветствует Новый Завет, иудаизм открывается навстречу христианству.

Не будучи поклонником Луки, я все же очень люблю именно эту сцену, одно из «радостных таинств», как некогда говорили, ведь в ней предоставляется слово женщинам и славится жизнь. В молитве «Радуйся, Мария» звучат слова, какими Елизавета приветствовала молодую женщину, но я не прикладывал больших стараний, чтобы выучить текст, потому что в моих ушах звучит скорее продолжение главы, а именно ответ Марии: «Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем, что призрел Он на смирение Рабы Своей, ибо отныне будут ублажать Меня все роды; что сотворил Мне величие Сильный, и свято имя Его; и милость Его в роды родов к боящимся Его; явил силу мышцы Своей; рассеял надменных помышлениями сердца их; низложил сильных с престолов и вознес смиренных; алчущих исполнил благ и богатящихся отпустил ни с чем». Эти слова – пожалуй, самое длинное высказывание Марии – раздаются в моей душе по-латински: Magnificat anima mea Dominum. С самой юности я упиваюсь «Магнификат» Иоганна Себастьяна Баха. Гудят трубы, грохочут литавры, оттеняя арию гобоя, изливаются каскадами скрипичные мелодии, раскручиваются причудливой спиралью распевы хористов, образуя блистательный, изысканный орнамент: небо над нами, безмятежное и умиротворенное, не ведает пустоты. Бах сумел создать музыкальное воплощение радости, это сочинение-ликование для оркестра, хора и солистов.

Церковь Посещения Пресвятой Девы Марии словно иллюстрирует нарастающую эйфорию. По концепции архитектора Антонио Барлуцци это порыв, все устремляется ввысь, как и у Баха. На керамических табличках воспроизведен текст церковной песни на сорока двух языках. Хотя мне нравится их разбирать, то есть произносить вслух, если получается, все равно в голове у меня вертится: magnificat.

Может ли слово быть шедевром?

Это слово начинается как нежный поцелуй, мягко перекатывается в горле, достигает нёба и заканчивается маленьким взрывом на языке и зубах, упругим, четким, бодрым, энергичным.

Magnificat… Это слово не просто экспрессивно, оно обладает созидательной силой. Я твердо убежден, что ди Лассо, Палестрина, Монтеверди, Шарпантье, Вивальди, Бах, Брукнер, Пярт и множество других композиторов задумали свои «Магнификат» не в последнюю очередь оттого, что их вдохновило само слово, изначальный носитель музыки; оно ждало, пока его отыщут, расслышат, явят.

Отец Анри служит еще одну мессу под открытым небом, среди виноградников и оливковых деревьев, во время которой я долго размышляю о реакции Марии на слова ангела-провозвестника – «Fiat!», что в Евангелиях переводят с латыни как «Да будет мне по слову твоему!»; об этом взволнованном «да», в котором нет места колебанию и сомнению.

Мне приходит на ум, что наша эпоха, напротив, переоценивает значимость «нет». Ей удалось убедить нас, что отказаться – значит проявить интеллект, волю, самостоятельность, независимость. В наше время недоверчивость, подозрительность, отрицание, критика всего и вся предстали добродетелями. Соглашаются лишь слабые и глупые.

Разве сказать «да» означает проявить слабость? Напротив, необходима сила, чтобы согласиться, мужество, чтобы сказать «да» опасности, угрозе, приключению, «да» другому человеку, «да» новой любви, «да» любви, требующей усилий, «да» Откровению, «да» Богу.

Разве сказать «да» означает быть глупым? Здравомыслие проявляется не в том, какой ты дал ответ – положительный или отрицательный, а в том, на какую дорогу он тебя приведет. Решение под действием условного рефлекса свидетельствует о глупости. А вот выбор, к которому склоняются в результате размышлений, достоин уважения.

Но надо, чтобы рассудительность не обернулась пороком, умозрительным умствованием. Я вспоминаю друзей, которые жалуются, что дохнут от скуки и одиночества… При этом всякий раз, сталкиваясь с чем-то новым, они уходят в себя, увлеченно взвешивают за и против, так что перестают слышать собственное сердце, для них важен лишь расчет, и, если предполагается что-то необычное, неведомое, тем более радикальные перемены, они предпочитают свой привычный комфорт, опасаясь, что их побеспокоят. Принять, открыться другому, пойти навстречу неведомому, сказать «да» – это для них невозможно.

Зато какая сила в этом Fiat!

* * *

Всякий раз после ужина отец Анри сообщал нам, что идет прогуляться на одну очень людную площадь Вифлеема. Там он надеялся встретить детей-сирот, которых опекал несколько лет назад, во время своего прошлого длительного пребывания в этом городе. Он предлагал желающим присоединиться к нему, но я не решался, ведь мне нужно рассчитывать свои силы и отнимать время от сна представлялось неразумным.

Сегодня мы прощаемся с Вифлеемом, стаскиваем свои чемоданы вниз, к стойке администратора «Святого семейства», и холл сразу становится похож на зал аэропорта.

У стойки скромно ожидает мужчина лет тридцати пяти, смуглый, с темными тусклыми волосами, плохо прикрывающими намечающуюся лысину. Явно потрепанный жизнью, худой, даже изможденный, он слегка горбится, выставляя вперед костлявые плечи. Из-под опущенных ресниц благовоспитанно рассматривает нас, будто извиняясь, что вынужден навязывать свое присутствие.

Внезапно лицо его озаряется радостью, а на глазах появляются слезы: он увидел отца Анри. Мужчины бросаются друг к другу, растроганные, смущенные переполняющим их волнением, они крепко обнимаются, хлопают друг друга по спине, что-то бормочут каждый на своем языке, почему-то не переходя на универсальный английский.

Этот человек – один из тех детей, которыми занимался отец Анри. Узнав, что священник остановился здесь и утром должен уехать, он пришел повидаться. Теперь у него самого есть семья.

Мы, сами растроганные до слез, отворачиваемся, а двое смущенных мужчин не могут выразить чувств словами. И нет ничего прекраснее этого смущения. Хотя не произнесено ни единой фразы, мы понимаем все: понимаем растерянность и отчаяние мальчика-сироты, понимаем, как важна была для него поддержка священника, придавшая ему уверенности, как важны утешение, забота, любовь, понимаем, что юноша будет благодарен за это до конца своих дней и дети его тоже будут благодарны, понимаем, что такая огромная благодарность поражает отца Анри, который не ожидал