близких, особенно о тех, кто претерпевал сейчас испытания; я хотел направить свою силу, уверенность, умиротворение Ришару Дюкуссе, издателю и другу, который как раз сейчас мужественно борется с раком и переносит очередную тяжелую операцию.

Размышляя о том, сколько времени мне понадобится, чтобы войти в ритм церковных служб, я ненавижу свою медлительность. Смогу ли я очистить себя от ненужного?

По окончании церемонии отец Анри одним движением разрушил воображаемую церковь, и бар вновь стал баром.

Вот так стираются барьеры. Кто бы смог вот так же разрушить ту стену?

* * *

Получат ли ученые-генетики Нобелевскую премию мира?

Исследование начали историки. Они показали, что вопреки легенде разрушение Титом Храма в 70 году вызвало массовый, но не тотальный исход еврейского населения: многие остались жить на прежнем месте, в частности крестьяне, не желающие бросать свои поля. Если проследить их судьбу на протяжении нескольких веков, можно увидеть, что многие из них обратились в католичество или ислам. Сегодняшние палестинцы – их потомки, они сохранили следы прошлого в своем диалекте, именах, в практике обрезания, которое совершается сразу после рождения ребенка, а не в подростковом возрасте, как предписано исламом.

Исследование продолжают работы испанского биолога Антонио Арнес-Вильны, который доказал, что иммунные системы евреев и палестинских арабов чрезвычайно близки, и впоследствии это было подтверждено при изучении наследственных заболеваний.

Так что война, которую Израиль и Палестина ведут уже семьдесят пять лет, оказывается братоубийственной войной. В венах евреев и палестинцев течет одна и та же кровь.

Если говорить о человеческой природе, все войны – братоубийственные, о чем свидетельствуют мифы, в которых Сет выступает против Озириса, Каин против Авеля, Этеокл против Полиника, Ромул против Рема. Какая жестокая ирония: История разрушает созданное природой! Все исторические перипетии – завоевания, обращения в другую веру, изгнания, возвращение на родную землю – разделили то, что прежде было единым.

Возможно, осознание изначального родства сумеет изменить мышление, вывести новую модель поведения? Вдруг эти сведения помогут уменьшить напряжение?

Я мечтаю о том, что однажды, 10 декабря какого-нибудь года, в Осло приедет десант генетиков получать Нобелевскую премию мира за то, что, согласно воле Альфреда Нобеля, высказанной в его завещании, сделали все возможное для «развития дружеских отношений между народами, упразднения или сокращения постоянных армий».

К сожалению, сказать не сложно, сложно заставить себя услышать.

* * *

Монахини…

Монахини, порывистые, долговязые, не идущие, а словно парящие с развевающимся на ветру апостольником, обгоняющие на бегу самих себя.

Монахини, чьи лица озаряет улыбка не для того, чтобы соблазнить, а чтобы принять и разделить радость.

Юные двадцатилетние монахини со свежей, не тронутой макияжем кожей, чистыми глазами, удивляющие мужчин, привыкших к раскрашенным лицам.

Пожилые семидесятипятилетние монахини, стройные, как светские парижские дамы, разве что без ювелирных украшений и костюма от «Шанель».

Их безыскусное очарование меня потрясает. Поскольку нет в них никакой эротики, они тут же становятся мне сестрами.

Рядом с ними я хорошо себя чувствую. Или, скорее, чувствую, что становлюсь лучше.

Сегодня я познакомился с сестрами обители Еммануил[30], которые живут в монастыре, расположенном на вершине каменистого холма между Вифлеемом и Иерусалимом. От охрового здания по склону спускается плодовый сад, тенистый, пышно разросшийся, цветущий: фисташковые деревья, а еще сотня оливковых деревьев с листвой, будто присыпанной пеплом и плодами, которые вот-вот созреют. Внизу долина Иордана, напротив плоскогорье Моав. Зато когда оборачиваешься, вид уже не такой привлекательный: монастырь возведен у самой стены. Прямо на бетоне монахини-затворницы написали огромную икону с изображением Марии, названную «Богородица, разрушающая стены»; каждую пятницу они вместе со всеми желающими приходят сюда молиться по-французски, по-арабски, они пылко молят о заступничестве и просят: «Сокруши своими горячими материнскими молитвами эту стену и все преграды наших сердец, препятствия, порождающие стены страха, ненависти, жестокости и безразличия между людьми и народами». Они принадлежат не к Римской церкви, а к Мелькитской церкви византийского обряда, и в самом сердце этой тюрьмы под открытым небом молятся, просят согласия и единства – лекарства против войны. Они способствуют диалогу цивилизаций и культур. Среди раздоров, распрей, преступлений, террора это крошечное сообщество из четырех монахинь готово принять каждого и выказывает расположение всем конфессиям.

Голова идет кругом: как, четыре миниатюрные монахини – и столь важное послание? Четыре женщины без оружия и денег? Это должно восхищать или удручать?

И я начинаю формулировать то, что впоследствии назову синдромом Назарета: как соотносятся исходная и конечная точки.

Младенец из прилепившегося к горе городка завоевал миллионы умов и изменил мир.

Значит, эти четыре монахини, тоже живущие на горе, смогут соединить сердца и смягчить нравы.

По дороге из монастыря Гила просит водителя автобуса остановиться возле магазина сувениров.

Паломники бросаются внутрь. Любезные торговцы встречают нас гранатовым соком и приветственной речью на французском, явно заученной и повторяемой по нескольку раз в день. Энтузиазм попутчиков передается и мне, я тоже осматриваю полки, желая отыскать что-нибудь, что можно привезти из поездки. Увы, одно отвратительней другого, это просто музей ужасов: ясли из оливкового дерева, какие могут присниться только в кошмарном сне, унылые посеребренные картинки, вызывающие отвращение, а бесчисленные кольца, ожерелья, четки вдохновляют не больше, чем раскрашенные безделушки ярмарочных торговцев. Когда я начинаю перебирать соли и мыло Мертвого моря, Гила перехватывает мою руку и шепчет, что все это можно купить лучшего качества в другом месте. В общем, при всем своем желании я не смог обзавестись сувенирами и скромно удаляюсь к месту стоянки нашего автобуса.

А там меня обступают десятки молодых людей, которых полчаса назад еще не было на парковке. Они буквально набрасываются на меня, аккуратно одетые, почтительно-вежливые, предлагая кто полотняные сумки, кто календари, кто футболки. На первый взгляд они не выглядят бедными, но их настойчивость и напор выдают горячее желание продать свой товар во что бы то ни стало и заработать хоть что-то для семьи. Они с трудом сдерживают волнение, изо всех сил старясь оставаться вежливыми. Я уступаю, выбрав нескольких, которые кажутся мне самыми нуждающимися.

И тут я совершаю ошибку.

Заплатив, я возвращаю им товар, предлагая по-английски: «Оставьте себе. Вы потом снова продадите». Они не соглашаются, сердятся. В приступе гнева пихают мне всё обратно. А я сопротивляюсь.

Гила подходит и шепчет мне на ухо:

– Не надо, ты их унижаешь.

И меня заливает стыд. Мало того что я отнесся с пренебрежением к их товару – я обидел их самих. Я счел этих торговцев попрошайками.

Смущенный, несчастный, удрученный своей бестактностью и обидой, которую им нанес,