Мы оказываемся в обдуваемой ветрами Кесарии, на берегу синего Средиземного моря. Я отхожу от группы, мне хочется уединиться, потому что я испытываю особое чувство: это место прекрасно воспоминаниями.

Я хожу по городу своей книги. Мой герой, Понтий Пилат, римский префект Иудеи, ненавидящий Иерусалим, жил в Кесарии, в административном центре, который состоял из военной части, где находилась основная база римских легионов – пять когорт и одна алария[25], – там пахло кожей и лошадьми, и квартала частных особняков, своим аристократическим очарованием напоминавшего о дорогом его сердцу полуострове. Кесария, названная в честь римского императора Цезаря, была основана царем Иудеи и римским вассалом Иродом Великим. В этом столичном городе имелись большой рукотворный порт, театр, ипподром и арена, где соревновались атлеты. Там решил поселиться Понтий Пилат. Я вижу роскошный дворец с бассейном, мозаиками и на их фоне – всадника Понтия Пилата и его супругу Клавдию Прокулу, затем ипподром со скаковым кругом диаметром 250 метров, о котором упоминается у Иосифа Флавия. Настоящая курортная жизнь. Под покровительством богини Фортуны Кесария превратилась в ближневосточный Сен-Тропе.

Буду ли я бормотать, как расиновский Антиох: «Блуждал я без конца по Кесарее милой»?[26] Я хочу блуждать здесь в мечтаниях как можно дольше. Легко восстанавливать столь хорошо сохранившиеся руины! Мое воображение поднимает упавшие стены, венчает их крышами, дорисовывает куски облупившихся фресок, восстанавливает надписи, воспроизводит звуки, запахи, движения, городскую суету. Мои ладони нежно ласкают «плиту Пилата», первый артефакт, подтвердивший его существование, – на самом деле это копия, а оригинал хранится в музее в Иерусалиме. Мое пребывание в этом городе, куда я никогда не ступал и в котором тем не менее столько времени прожил как писатель, словно встреча после долгой разлуки. «Евангелие от Пилата» обретает плоть.

Во время прогулки я открываю для себя вторую Кесарию – христианскую. Ее ощущаешь, когда смотришь на море, на берег. Чтобы отыскать ее, нужно устремить взгляд за горизонт.

Именно здесь христианство расправило паруса, вышло в открытое море и стало всемирной религией. Через несколько лет после распятия один римский центурион Кесарии вызвал к себе апостола Петра. Это противоречило всем правилам – еврею не было дозволено посещать иностранца или хоть как-то с ним контактировать, – однако Господь показал Петру, что никого нельзя объявлять скверным или нечистым. «Первый» апостол Церкви пошел дальше: ко всеобщему изумлению, он окрестил благородного римлянина Корнелия во имя Иисуса Христа. И тем самым совершил революцию: христианство предназначено не только избранному народу, одним лишь евреям, – нужно проповедовать и среди язычников, среди всех народов, включая заклятого врага, гонителя-римлянина.

Моя соломенная шляпа слетает с головы, кружит и улетает. Ветер дует как раз на запад. Может ли он принести что-нибудь из Иудеи в Рим?

* * *

Некоторые моменты этого паломничества меня смущают, поскольку не наводят ни на какие раздумья.

Так, например, Мегиддо, где мы были сегодня.

Городок интересен с археологической точки зрения, но не дает никакой пищи для размышлений. За семь тысячелетий истории Мегиддо здесь напластовалось один на другой столько культурных слоев, что эти археологические страты образовали искусственный холм, тель из двадцати пяти наслоений, то есть двадцати пяти городов, существовавших на этом месте.

За расположенный на важных торговых путях Мегиддо соперничало множество племен, народов, и при раскопках израильского археолога Исраэля Финкельштейна были обнаружены внушительные оборонительные сооружения с толщиной стен от четырех до семи метров. Этот памятник – напоминание об осадной войне, тактическом приеме, почти исчезнувшем в наше время. Крепость могла выдержать многочисленные штурмы, здесь были вырыты глубокие траншеи для хранения зерна, сделаны водоотводы от источника, текущего у ее подножия, создана подземная гидравлическая система, и я сейчас гуляю по ее прохладным галереям.

В Библии многократно упоминается Мегиддо, город, которым непременно должны были владеть евреи. В книге Откровения Иоанна Богослова это место названо Армагеддоном[27], здесь однажды произойдет последняя битва сил добра с силами зла, сойдутся в сражении Всемогущий Бог и цари земли. Эти развалины, напоминание о минувших битвах, служат символом беспощадной грядущей битвы.

Что касается Апокалипсиса[28], следует признать, все мы относимся к этому тексту с осторожностью. Я никогда не находил какого-то особого духовного содержания в этой книге, которую предпочел бы закрыть, а не открыть, и с облегчением должен заметить, что отец Анри, Гила и наши паломники разделяют мое мнение.

Чего не скажешь о группе американцев неподалеку от нас. Стоя на развалинах древней оружейной мастерской, они размахивают огромным американским флагом, поют и кричат, раскрасневшиеся, с горящими глазами.

Я подхожу к одному из них, атлетически сложенному блондину в узких шортах до колен. Польщенный моим любопытством, он сообщает, что он и его друзья – им всем от тридцати до сорока – Свидетели Иеговы. «Настанет день, и Бог восторжествует над Сатаной, истребит злых, после чего на Земле останутся лишь счастливые, здоровые люди, свободные от греха и смерти». Для него и его единомышленников находиться здесь крайне важно, поскольку им объяснили, что именно в этом месте небесное воинство под предводительством Христа сокрушит все правительства. Каждый раз, когда он произносит «Армагеддон», его рот взрывается, я слышу, как гремит гром, и вижу, как набухает чернотой грозовая туча, я словно оказываюсь в фильме-катастрофе. Затем, уточняет он, Иисус со 144 000 избранных «помазанников» воцарится на Земле на тысячу лет. Поскольку он не сомневается, что окажется среди этих 144 000 избранных, я просто уточняю:

– На тысячу лет, и все?

Я ухожу, а он озадаченно смотрит мне вслед.

Когда мои спутники спрашивают, что он мне там поведал, я пересказываю все в нескольких словах, мол, слишком утомительно излагать подробно эту чушь. По правде сказать, мне неловко. Почему американец об этом заговорил? Почему я сразу его запрезирал? Убежденность американца меня смущает, ведь она основана вроде бы на тех же текстах, что и моя, но ее я счел глупой и тут же отверг.

Верить – да, надо, но во что? Восторг, с каким парень нес этот ужасный, параноидальный манихейский бред, отчетливо демонстрирует тенденции американской культуры, которую определяют политиканы и дешевые фильмы. Битва добра и зла, насилие во спасение и, как следствие, культ силы – вот что я замечаю в речах и американского атеиста, и какого-нибудь верующего. Кто на кого повлиял? Что появилось вначале – яйцо или курица? Эту идеологию породило некое специфическое восприятие Библии или, напротив, идеология извратила понимание последней книги Нового Завета?

Зато моя собственная набожность представляется мне чистой, мудрой, благодатной.

Вера