а жидкость, в которой плавают тела. Только магазины переливались яркими огнями. Суеты было меньше, автомобили останавливались перед ресторанами, люди забирали еду навынос, готовились ужинать и спать. Внезапно справа от меня раздался визг тормозов – развернулся мопед на перекрестке; от этого звука у меня волосы встали дыбом, а решимость только укрепилась. Нет, я не вернусь назад, об этом не может быть и речи. Как это возможно – оказаться в Назарете и не навестить его.

Когда я вновь повернулся к воротам и стал в них колотить, мне показалось, будто что-то изменилось. Они были слегка приоткрыты. Почему я не заметил этого раньше? А может, внутри все-таки кто-то был и мне открыли? Все происходило точно во сне, когда места и предметы вдруг начинают казаться изменчивыми и зыбкими.

Я осторожно толкнул створку. За воротами никого. На дорожках и под деревьями тоже никого. Тогда я проник в сад, вернее, это он схватил меня и повел, а я пошел за ним, я ему повиновался. Внезапно стихли все городские звуки, и только птичий щебет вторил пению муэдзина вдалеке.

Великий покой. Гармония. Единение.

Значит, он был здесь. Он ждал меня. Он окутывал меня.

С бьющимся сердцем я сел на скамью, переполненный благодарностью, от которой увлажнились глаза.

Я обязан ему всем. Если бы не он, я бы не отважился пойти к Богу, я бы не увидел света посреди тьмы, не пришел бы к вере.

Я мечтал прийти сюда, чтобы сказать ему об этом, чтобы выразить свою благодарность и, возможно, приблизиться к нему. И вот я предстал перед ним.

Первый раз Шарль де Фуко прожил в Назарете совсем непродолжительное время, после своего обращения, а второй раз довольно долго, перед тем как отправился в Африку. Он предчувствовал, что ему следует занять последнее место, и не только потому, что никто у него его не отнимет, а еще и потому, что последнее место было избрано Иисусом в ту пору, когда он жил в Назарете. Фуко стал помощником монахинь-клариссинок[22], работал в саду и огороде, где росли дыни, лук-порей, фасоль и огурцы, мастерил мелкие сувениры для туристов, которые уже начинали приезжать на Святую землю. Блестящий, образованный аристократ, офицер, завсегдатай светских салонов решил своими руками зарабатывать на жизнь в безвестности и бедности, по примеру Иисуса. «Подражание неотделимо от любви; всякий, кто любит, желает подражать – вот секрет моей жизни». Смирение представлялось ему долгом. И он был верен этому долгу все три года, что жил в этом приюте, мало спал, много молился, очень много ходил, тяжко трудился. Он решил, что не будет проповедовать, что станет воплощением раннего Иисуса, Иисуса из Назарета, Иисуса до Иоанна Крестителя и Тивериадского озера, безвестного, молчаливого Иисуса, о котором в Евангелиях не рассказывают почти ничего. Согласно его концепции, актуальной и в то же время издавна известной, апостольство требует немоты и смирения. Раз у него получилось так жить – в молчании и смирении – в одном месте, в любимой Галилее, он понял, что не станет ограничиваться только ею, а перевезет эту жизнь в иные края, «к самым недужным, самым обездоленным душам». Он отправляется в Северную Африку и поселяется среди туарегов, «белый отшельник» из Ахаггара, живет там, не пытаясь никого обратить в свою веру, проповедуя христианство лишь собственным укладом жизни.

Все, что я видел вокруг, свидетельствовало о том периоде его жизни, периоде поклонения и служения людям. Никакой величественной, претенциозной архитектуры. Скромная хижина. Несколько келий на нижнем этаже, больше похожих на стойла в хлеву, чем на человеческие жилища.

Я бесцельно блуждал, опьяненный этой простой, безыскусной красотой, пока не набрел на часовню, где как раз заканчивалась служба. Там было всего четыре человека, включая священника, но они заполняли все ее пространство. И могло ли вместить больше это простое сводчатое помещение, беленное известью? И все же я проскользнул туда и встал, прижавшись спиной к стене. Мне едва заметно улыбнулись. Я улыбнулся в ответ. Этого было достаточно.

Я рассматривал эту часовню, образчик минимализма. Но меня она волновала больше, чем гигантские величественные соборы. Она являла не великолепие Господа, а чистоту души. Ее аскетизм передавал саму суть веры.

Когда служба закончилась, лица лучились радостью. Зазвучала немецкая речь. Я поклонился и вышел, не желая вступать в разговор, который мог бы нарушить глубокое умиротворение, в котором я находился.

Через сто лет после смерти Шарль де Фуко был причислен папой Франциском к лику святых. В течение всего долгого атеистического периода моей жизни эта вера христиан в людей, канонизированных Церковью, казалась мне невероятно нелепой и смешной: меня совершенно не волновало, что верующие признают их исключительные качества, их набожность, добродетели, их самопожертвование, даже мученичество, но то, что люди обращаются к этим мертвецам, о чем-то просят, молят о заступничестве, – в этом был какой-то дешевый фетишизм. Молиться Богу – ладно, но молиться святым! А затем в мою жизнь пришел Шарль де Фуко. Раздался телефонный звонок, и один режиссер предложил мне написать сценарий о жизни де Фуко, в результате чего мы отправились в Африку, постановщик и я. А потом, как я уже говорил, была мистическая ночь в Сахаре, моя встреча с Богом. И когда я добрался до Ассекрема, до скромного скита де Фуко на высокогорном плато Ахаггара, где спасались от летнего пекла туареги и их стада, я был уже другим человеком. Его молитва об отречении, которую я за полгода до этого анализировал из чисто интеллектуального любопытства, стала моей задушевной песнью.

Я повторял ее слова, бродя по аллее, которую он когда-то чистил, среди фруктовых деревьев, которые он обрабатывал, глядя на воробьев, предков которых он кормил: «Отче мой, Я предаю себя в руки Твои. Делай со мной все, что пожелаешь. Что бы Ты ни сделал, я благодарю Тебя. Я готов ко всему и принимаю все. Пусть лишь Твоя воля совершается во мне и во всем Твоем творении, и большего я не прошу. В руки Твои я предаю душу мою. Я приношу ее Тебе и всю любовь, что есть во мне. Ибо я люблю Тебя, Господи! И мне нужно отдать себя тебе, всего себя, без остатка, совершенно доверяясь Тебе, ибо Ты – Отец мой».

От тяжести такого смирения ноет затылок. Мне никогда не достигнуть этой высоты. То есть я не смогу склониться так низко.

И тогда я понял назначение святого: он проводник. Шарль де Фуко был когда-то моим проводником. Им он и