справки, я узнаю, что церковь построена на месте, где до этого стояли несколько других – они начиная с IV века много раз разрушались и возводились заново по различным политическим соображениям. Вот не везет! Жаль, что я не приехал сюда сразу после очередного сноса.

Отец Анри решил отслужить мессу на берегу озера. Взглянув на часы, я осознаю, что и в самом деле не был на богослужении по крайней мере часов двенадцать… Я возвожу глаза к небу: уверен, что родители сейчас смотрят на меня оттуда, насмешливо улыбаясь ситуации, в которую я попал.

Мы все собираемся в большой палатке, поставленной среди финиковых пальм и поющих птиц, перед глазами – берега озера и бесконечность. За нами в такой же палатке проходит церковная служба итальянских паломников. Пока еще не началось наше богослужение, я прислушиваюсь и понимаю, что Евангелия на итальянском языке звучат гораздо энергичнее, величественнее, весомее, словно их переписали Вергилий и Данте, добавив чистой поэзии, по-деревенски грубоватой и плотской, а когда оттуда начинают звучать церковные песнопения, я проклинаю наш французский язык, такой сдержанный, приглушенный, прибежище интровертов, и его носовые звуки, которые мешают песням звучать так же звонко, как в устах наших соседей по ту сторону Альп.

Я устраиваюсь в глубине палатки и, поскольку со вчерашнего дня ничуть не продвинулся в изучении текстов «Аве Мария» и «Слава в вышних Богу», пользуюсь своим положением, чтобы наблюдать за спутниками. Мое внимание привлекает одна пара, сидящая впереди через несколько рядов от меня. Он, явно после инсульта, не может держать равновесие, ходит и стоит, опираясь на палку; она выглядит здоровой и бодрой, занята только им, не сводит с него глаз, окружает материнской и супружеской заботой. Когда священник дает знак подняться, он решительно встает со скамьи, но по лицу видно, каких усилий это ему стоит, а она, положив руку ему на пояс, придерживает и не дает упасть. Они не знают, что я за ними наблюдаю. За время службы вставать и садиться приходится много раз. Супруги проделывают это вместе со всеми. Я даже не знаю, что поражает меня больше: его мужественное решение прийти на службу или ее поддержка, позволяющая ему это осуществить. Эта пара прекрасно иллюстрирует главную идею литургии.

Огюстен, мужчина двадцати восьми лет, встает перед алтарем и начинает рассказывать, как пришел к вере. Во время этого рассказа, сокровенного, очень личного, его аквамариновые глаза не раз увлажняются: воспитанный в католической традиции, он в подростковом возрасте отходит от религии, предпочтя материальные ценности, которым преклоняются люди его поколения, – одежду, фирменные бренды, цифровые гаджеты, индивидуализм, – в подражание приятелям много пьет, слегка покуривает, влюбившись, пытается создать семью, когда невеста бросает его – впадает в депрессию. Друг-мусульманин рассказывает ему о своей вере – нет, он отнюдь не собирается обратить Огюстена в ислам, а, напротив, пытается вернуть на путь изначальной христианской веры. Тогда Огюстен и знакомится на Реюньоне с общиной отца Анри. С тех пор он воссоздает себя заново. По его дрожащему голосу, нервной улыбке, вспышкам радости я догадываюсь, что он по-прежнему очень уязвим. Рассказ берет меня за душу, тем более что он использует слова очень точные, выстраданные, прочувствованные, никаких модных терминов, почерпнутых на курсах по личностному росту или на сеансах у психотерапевтов, какими мои современники любят рассказывать о себе.

Когда начинается святое причастие, меня пронзает мысль: «А ведь я получаю такую же облатку, как и Огюстен, я поглощаю облатку своих друзей». Какая нелепая идея! Преждевременная, ведь эти люди мне пока не друзья.

Когда месса заканчивается, я сожалею, что она была такой короткой. Мне понравилось это богослужение на открытом воздухе, без привычного антуража, без органа, без стен и дверей – она оказалась такой простой, стихийной, непринужденной, когда божественное уступает место человеческому. И я не чувствую, что присутствую здесь по принуждению – не больше, чем любопытная синичка, примостившаяся на краешке моей скамейки.

Мы возвращаемся в автобус. Прижавшись лбом к стеклу, я изумляюсь тому, что окрестности Тивериадского озера, поросшие густым ярко-зеленым тропическим лесом, где среди лимонных, апельсиновых, фиговых деревьев то тут, то там торчат верхушки пальм, пощадила строительная лихорадка, которую я видел в других местах. Мне объясняют, что большая часть побережья принадлежит христианским конгрегациям, которые хотя и возводят монастыри и церкви, все же пытаются сохранить первозданный ландшафт.

– Вот и Капернаум!

Для французского уха слово «Капернаум» звучит несколько странно… Оно имеет негативный смысл и означает хаос, беспорядок, нагромождение вещей. В детстве мне часто приходилось слышать его, когда родители переступали порог моей комнаты: «Какой кошмарный капернаум!» – возмущенно восклицали они. Я опасался их гнева, но, обладая музыкальным слухом, наслаждался звонкими аллитерациями – эти «к» перекатывались, как камешки.

Археологи не обманули моих ожиданий. Город Капернаум – беспорядочное нагромождение разного рода древностей. Здесь под открытым небом сосуществуют руины цивилизаций – иудейской, греческой, римской, византийской: колонны, стелы, надгробья, саркофаги, каменные кладки, переплетенье аллей и улочек, куски стены синагоги, обломки портиков, остатки церковных притворов, обломки пропилей. Здесь резной камень соперничает с растениями, и непонятно, чего больше; я пробираюсь по джунглям развалин.

После Иерусалима Капернаум – самый упоминаемый в Евангелиях город, символ огромных изменений, произошедших в жизни Иисуса. Безмятежное детство в Назарете – и расцвет в Капернауме. Что с ним тут произошло? Какое событие помогло куколке превратиться в бабочку?

Его встреча с Иоанном Крестителем! Он живет в пустыне аскетом, порой полностью воздерживается от пищи, порой наедается диким медом и акридами. Время от времени появляется на берегах реки Иордан, где проповедует и совершает священные омовения, погружая грешников в воду, дабы очистились их тело и душа. Он состоит в родстве с семейством Иисуса – их матери двоюродные сестры – и давно уже предсказывает пришествие на землю Мессии.

Когда Иисус приходит на берег реки, Иоанн признает в нем не только родственника, но и того, чье пришествие проповедовал. И громко возвещает об этом всем присутствующим. Потрясенный, что Иоанн Креститель явил ему его самого, Иисус удаляется в пустыню. Проведя там в одиночестве сорок дней, он возвращается преображенным: отныне он говорит, он выражает волю Господа, отныне он берет на себя свое предназначение. Когда праздные зеваки спрашивают у него, сын ли он Божий, Иисус, осторожный и лукавый, отвечает: «Ты сказал»; он смирится со своим мессианством и примет его – «Да, я Тот» – лишь незадолго до своего распятия.

Когда Иисус начинает проповедовать, Иоанн арестован и заключен в крепость Махерон. Он слишком неудобен, о нем много