с садами, похожих на неброские особнячки, и понимаю, что это даже не сама красота, а воспоминания о ней: все изъедено временем, все требует реставрации и вложения средств, которых явно не хватает. Постройки в стиле османской архитектуры кажутся заброшенными и неопрятными, являют следы и величия, и нищеты; зловоние от мусорных контейнеров и запах мочи терзают обоняние прохожих. Город пострадал не только от разрушительного времени, но и от недавнего ковида; в течение двух лет здесь не было туристов, окна многих лавочек закрыты деревянными ставнями, другие магазины вроде бы работают, но торговля в них скорее при смерти, признаков жизни раз-два и обчелся, а симпатичные кафе, украшенные книгами и рисунками, в ожидании посетителей зияют пустыми, словно протянутые ладони попрошаек, стульями.

Огорченный, я возвращаюсь к монастырю, облицованному камнем кремового цвета. Одна из монахинь, элегантная француженка, явно обладающая непререкаемым авторитетом, приглашает меня и еще нескольких посетителей осмотреть руины под зданием странноприимного монастыря. Пройдя множество лестниц и площадок, мы добираемся до просторной комнаты с углубленным полом, которую расчистили при раскопках, начатых в 1830 году. Это явно жилое помещение, которое один английский археолог назвал «домом Иосифа», – здесь вполне могли бы жить Иосиф, Мария, Иисус, его братья и сестры. Неплохо сохранившееся жилище сделано из камней и искусно врезано внутрь природной пещеры, которая, как тогда водилось, служила дополнительным помещением. Потрясающий аргумент, который используют, чтобы обосновать утверждение, будто это и вправду дом Иосифа, – «тот, кто его построил, должен был хорошо понимать структуру камня, то есть обладать мастерством плотника»; монахиня относится к этой гипотезе скептически, предлагает считать, что перед нами дом времен Иосифа, и предостерегает от поклонения лжекульту. И ставит точку:

– Давайте искать дух, а не букву.

Когда мы поднимаемся на поверхность, она указывает мне на группу французов, к которым мне предстоит присоединиться на ближайшие десять дней, – они как раз выходят из автобуса, разговаривают, что-то пьют, стоя посреди двора, украшенного пальмами и ярко-красной геранью. Я останавливаюсь в нерешительности, чуть отступаю. Неужели это они? Какое разнообразие лиц: азиаты, африканцы, индийцы, белокожие метисы, и я не могу разобрать обрывки разговоров. Наверное, монахиня что-то перепутала? Этот генетический калейдоскоп – все, что угодно, только не группа французов. А главное, в их говоре я не понимаю ни слова…

Ко мне, ослепительно улыбаясь, подходит смуглокожий мужчина в белой рубашке с короткими рукавами, похожий на индийца. Мягким, каким-то обволакивающим голосом отец Анри приветствует меня и сразу кажется родным и близким. Его певучий акцент многое объясняет: он и его спутники прибыли с острова Реюньон – этот французский остров в Индийском океане, расположенный к востоку от Африки и Мадагаскара, получил свое название именно потому, что объединяет людей разного происхождения[13]; что же до их языка, сбившего меня с толку, то это креольский, местное наречие, объединившее на основе французского тамильский, малагасийский и индо-португальский. Эта новость меня радует: когда-то, хотя и недолго, мне довелось побывать на острове Реюньон, и это оказалось крайне любопытно.

Звонят колокола. Издалека доносится заунывное, опьяняющее пение муэдзина. Тени исчезли, хотя еще достаточно светло, чуть померкли краски и смягчились звуки, а наши уставшие за день тела жаждут отдыха.

Семь вечера. Отец Анри, обращаясь ко всем и ни к кому конкретно, говорит, что перед ужином мы пойдем на вечернюю литургию.

Услышав это, я замираю на месте. От ужина я бы не отказался, но отправиться на богослужение желания не возникает. Притворяясь, будто мне нужно прочитать послание в телефоне, я отстаю от группы паломников, направляющихся к церкви, а как только путь оказывается свободен, быстро возвращаюсь к себе в комнату.

Это у меня осталось с детства – как я уже говорил, Шмиттам в церковном богослужении чудился какой-то обман, а еще моя сдержанность и нежелание ходить на мессу были следствием моей веры, которая взращивалась в одиночестве пустыни, позволившей мне найти контакт с Богом, и вдумчивого чтения, зародившего во мне любовь к Иисусу. До сих пор у меня не возникало потребности разделить свои убеждения с другими людьми, присоединиться к какому-либо сообществу, привнести в духовную жизнь ритуалы и обряды и тем более не появлялось желания выражать свою веру некими предписанными, общепринятыми условленными формами. Я готов культивировать другую веру – собственную, отдельную, личную, строптивую, подчиняющуюся особым ритмам, лишенную общепринятого и традиционного.

Я в полном смятении мечусь в своей клетке. Как смогу я совершать паломничество, оторвавшись от других? Глупо и нелогично! Зачем вообще присоединяться к группе, если при первой же возможности я стараюсь уклониться? Голос в моей голове шепчет:

– Чего ты боишься?

– Заскучать.

– Но вечерня длится всего полчаса.

– Когда подыхаешь со скуки, кажется, что вечность.

– Но ты отлично выносил и куда более занудные мероприятия!

– Я в этом ничего не понимаю! Не знаю ни одного гимна, не понимаю и трети молитв. Я не смогу отвечать, мне придется просто повторять за другими.

– Тебя погубит гордыня! Первый в классе не станет первым на мессе. Не хватает смирения!

Я вынужден согласиться, осознав свою ничтожность. Однако продолжаю возражать из упрямства:

– Но если я откажусь от гордыни, как мне выстоять в жизни?

– А ты встань на колени. Ты что, не собираешься принимать причастие? Тело Христово?

Этот аргумент кладет конец моим сомнениям. Словно страдающий от жажды, с нетерпением ожидающий дождя, я бегу, перепрыгивая через ступеньки, и оказываюсь в церкви, где уже началась литургия. Проскальзываю в самый последний ряд, сбоку, стараясь держаться как можно незаметнее, надеясь, что никто не станет смеяться над тем, как жалко я выгляжу: повторяю действия остальных, как обезьяна, и, как золотая рыбка, открываю рот, когда поют церковные гимны и произносят «Аве Мария». И какое облегчение, когда несколько минут спустя отец Анри просит присутствующих принять меня в свою компанию. Все с улыбкой оборачиваются. Я смущенно наклоняю голову и дрожу при мысли, что собирался от них убежать.

Время идет, песнопения следуют одно за другим, дискомфорт не исчезает. Не поспевая за тем, что происходит, произносится и поется, я что-то неловко бормочу и чувствую себя как в тот единственный раз, когда отважился на занятия по аэробике: задыхаюсь, отстаю, запаздываю. И каждую минуту ощущаю собственную неловкость. Молитвы и песнопения вызывают у меня лишь смущение.

Начинается причастие, и мне все же удается сосредоточиться. Когда приходит моя очередь, я получаю от священника облатку и ласковый, снисходительный взгляд, отчего на душе становится тревожно и беспокойно. Я добираюсь до своей скамьи, и сердце готово выпрыгнуть из груди. Сколько же я сам на