Почему? Что мешает нам поучиться мудрости у камней? Им известно то, что ускользает от нашего понимания?

Камни знают, что они камни, созданные из одной материи, которой придали соответствующую форму. А человечество упорствует, не желая признать того же и о себе. Прежде всего, мы считаем себя совершенно не похожими на других, между тем как все слеплены из одного теста. Что до формы, в которую облечена наша сущность – наш язык, наша духовность, наша культура, – мы отказываемся признать, что она случайна, обусловлена исторически, зависит от места рождения и различных обстоятельств; мы убеждены, что это бетон, в котором раз и навсегда отлита наша идентичность.

Иерусалим тоже оценивает и изучает меня. Не я за ним наблюдаю, а он за мной. «Вот ты христианин, – шепчет он, – однако мог бы остаться атеистом и даже, если бы жил в другом месте, погрузиться в еврейскую или мусульманскую культуру. Все относительно».

Я возмущаюсь. Относительно? Ну нет! Все во мне восстает против этого. Религии отличаются одна от другой, даже если говорят об одном Боге. И хотя все они призывают к альтруизму и чистоте, главные добродетели у них разные: уважение для иудеев, любовь для христиан, послушание для мусульман. Я же стал верующим в пустыне Сахара, а христианином сделался, читая Евангелия, проповедующие самопожертвование, и совсем недавно укрепился в вере, получив откровение в Храме Гроба Господня. Я не выбирал своего Бога – он выбрал меня. Я принял то, что мне было явлено, я принял истину.

«Что есть истина?»[43]

Этот вопрос Пилата все еще разносится эхом между стенами Иерусалима, и ко мне он тоже обращен. Тысячелетний город задает мне вопрос, который римлянин задал Иисусу.

«Что есть истина?»

Иерусалим предупреждает меня: быть религиозным не означает обладать истиной, логической истиной, основанной на аргументах, которые делают ее абсолютной, универсальной истиной. «Дважды два четыре», – формулирует истина, и не важно, признаем мы ее или нет, нравится она нам или нет, мы просто ее принимаем, мы используем ее, когда нужно что-то подсчитать. Но духовные вещи существуют в иной плоскости. Они предлагают. Они обещают.

Никакая религия не является истинной или ложной. И моя не более истинна, чем другие. «Если бы следовало что-то предпринимать только для верного дела, то для религии не надо было бы делать ничего, ибо тут уверенности нет»[44], – напоминал Блез Паскаль. Для верующего человека религия – не истина, а способ существования и образ мыслей. Религией нельзя ни с кем поделиться, как аксиомой или каким-нибудь изречением, – религия распространяется потому, что люди сами решают ею проникнуться, основать общину или к ней присоединиться. Каждая религия избранна, ее нельзя навязать. Ее выбирают или наследуют.

В отличие от разума, воздействующего на наш рассудок, религия обращается к нашей свободе. Предлагает ей некое особое видение, программу, ценности, ритуалы и надеется, что они будут приняты.

Некоторые эту свободу ненавидят, они не хотят ее. Для одних разум важнее всего, у других свобода вызывает беспокойство. Первые отвергают любую религию, вторые хотят исключить из своей жизни всякие сопоставления, которые могли бы ослабить их веру, считают, что то, во что они верят, и есть истина, – они близки к фундаментализму. Отвергая саму возможность противоречий, они поносят атеизм, презирают все другие убеждения, называют еретиком того, кто иным образом толкует их тексты; они ненавидят любую несхожесть до такой степени, что обращают в свою веру людей, если у них есть такая возможность, а в случае неудачи просто убивают их. Недостающую им силу разума подменяют просто силой. По их мнению, насилие остается самым эффективным способом искоренить сомнение. Резня во имя религиозных убеждений и происходит из-за отвержения любой критики, неприятия любого сомнения.

Вот история, которую люди вписали в стены Иерусалима.

А вот история, которую Иерусалим рассказывать не хочет. Он подтрунивает над нами, громоздя один на другой многочисленные пласты, размещая рядом синагоги, церкви, мечети. Разве найдется в мире еще такое место, которое почитают святым все три мировые религии? Оно свято втройне: иудей обретает здесь Храм, христианин – путь к Христу, мусульманин – эспланаду, где Авраам пощадил сына, куда Мухаммед сперва перенесся во сне и откуда потом вознесся в рай на крылатом коне.

Иерусалим нас пробуждает. Вернее, Бог с его помощью.

Испытание, которое Бог дает и верующим, и неверующим, превосходит воображение. Бог не говорит: «Слушайте меня!» – он кричит: «Слушайте себя!» В Иерусалиме все началось и ничего не завершилось.

Трижды святое место, театр межрелигиозных войн, заставляет нас размышлять. Необходимо примирить противников. И Бог настаивает, чтобы мы взяли на себя эту задачу, будь мы иудеи, христиане, мусульмане или агностики. Именно в Иерусалиме, больше чем где бы то ни было, Бог искушает нас – он не просто направляет нас в сторону божественного, он взывает к нашей человеческой природе, к ее множественности, к разнородности, к ее склонности к гармонии.

Бог – Отец? Стало быть, три мировых религии – это братство?

Сможем ли мы когда-нибудь пройти испытание Иерусалимом?

* * *

Мое христианство – это не знание, но способ осознать то, чего не осознает разум. Оно ведет меня по сумрачному лесу, по моей судьбе. По-прежнему наугад, хотя света все больше.

* * *

Разглядывая Иерусалим, я не знаю, что в Боге удивляет меня больше всего. Его дерзость или его юмор?

* * *

– Усталость – это не про меня!

Сколько раз я произносил эту фразу и самоуверенно, и искренне? Унаследовав от родителей физическую выносливость и умение легко сосредоточиться, я, заканчивая какую-то работу, говорю себе: «Хватит!» – и никогда не вздыхаю: «Все, подыхаю». С самого детства я больше всего ценю в себе умение выложиться по полной, прежде чем рухнуть вечером ничком на кровать, раскинув руки, и торжествующе воскликнуть: «Ничего себе я упахался!» Это восклицание показывает, что я поработал как следует, не бездельничал, прожил насыщенный день и наутро после крепкого сна продолжу свою работу. Да, я измучился, но не устал.

И вот сейчас, к моему немалому удивлению, на меня навалилась усталость. Хуже того, она буквально раздавила меня.

Я горячо поблагодарил отца Анри и, попрощавшись со своими спутниками, которые возвращаются на Реюньон, рухнул без сил. Я сам себе кажусь тряпичной куклой, обескровленной, разбитой вдребезги. Ни сил, ни желаний.

Сдуру я объясняю это недомогание своим местом жительства. Два телефонных звонка – и я покидаю гостевой