я просто задаюсь вопросом о границах безумия. Я возмущен, что в это понятие запихивают все, выходящее за рамки общепринятого, и требую, чтобы все-таки различали искажение восприятия и сверхчувствительность.

Внезапно у меня возникает желание окликнуть «Иисуса» из Храма Гроба Господня. Американец родом из Мичигана, Джеймс, вовсе не воображает себя Христом, он просто однажды к нему прислушался. Джеймса перестал удовлетворять прежний образ жизни, а здесь он ведет существование, по его представлению, близкое к евангельскому, – он положился на милость Бога. Он не попрошайничает, отказывается от денег, однако соглашается, когда ему предлагают поесть, переночевать в хостеле, принять душ, постирать вещи. Когда на него показывают пальцем, называя Иисусом, он радуется, что своим существованием напоминает о Господе, и ничего больше. Никакого галлюцинаторного помешательства. Мы становимся приятелями. В нем столько мягкости и добродушия, что такому приятелю всякий был бы рад.

* * *

Столько стран в одной-единственной стране! Эта земля – не одна история, а множество историй, смотря по тому, кто ее трактует – евреи, мусульмане, христиане; с какой точки зрения ее интерпретируют – вавилонской, римской, османской, французской, английской, арабской, израильской. Как свести столь разные страны в одну? Как написать об этих историях, чтобы получился связный роман?

Здесь собрался целый мир.

* * *

Я сегодняшний, а не вчерашний паломник.

Паломник былых времен, не сомневаясь в своей вере, живущий в глубоко религиозном мире, приезжал сюда прикоснуться к тому, что уже хорошо знал.

Сегодняшний паломник, более уязвимый, зачастую одинокий, живущий в мире светском и в целом атеистическом, предстает очень слабым перед неведомым источником, от которого многого ждет – то ли укрепления духа, то ли возрождения, то ли пробуждения веры.

* * *

Вавилоняне, римляне, османы, британцы: Иерусалим всегда был жемчужиной на императорской короне!

Я говорил сегодня об этом с видным историком Венсаном Лемиром, который, к счастью, еще находится в Иерусалиме, в Национальном центре научных исследований, но как раз завтра должен уезжать во Францию. Он объяснил мне, чем занимаются здесь он и его коллеги.

В Иерусалиме памяти больше, чем истории. И мероприятий в ознаменование всевозможных религиозных явлений становится слишком много. А изучение прошлого способствует, если можно так выразиться, разминированию идентифицирующих границ, появившихся в последнее время. Прежде религиозные миры были куда более проницаемы, более доступны для чужаков – так, мусульманки приходили на могилу Марии просить ребенка. Я абсолютно согласен с диагнозом Венсана Лемира, и мне нравится предложенный им способ лечения – исцелять память историей.

* * *

Французская Библейская и археологическая школа Иерусалима, в которой я завершаю свое пребывание в этих краях, – настоящий подарок мне. Расположенное возле Дамасских ворот, это массивное, однако очень изящное здание стоит посреди парка с разросшимися пальмами; эта институция западная и восточная одновременно – вернее сказать, мечта Запада о Востоке.

Вот место, где завершится мое преображение. Я оказываюсь между четырьмя полюсами: моя комната, библиотека, столовая, часовня, где проходят вечерние службы.

В комнате, просторной, сводчатой, две кровати и два письменных стола. По обе стороны стола, за которым я делаю эти записи, – стрельчатые окна, выходящие в экзотический сад. Странно, но, попав сюда, я тут же почувствовал себя как дома, меня словно омыли волны счастья.

В библиотеке на верхнем ярусе триста тысяч томов – это истинное сокровище, о котором мечтают ученые-библеисты всего мира. Сама возможность находиться здесь – огромная привилегия. Я с восторгом читаю тексты еврейских, мусульманских, христианских паломников, которые стекались в Иерусалим начиная с III века.

В столовой я могу болтать с монахами-доминиканцами, с новичками-послушниками и другими, более опытными. Беседы короткие, но необычайно полезные для меня. Брат Жан-Жак Переннес, директор школы, тепло принимает меня, рассказывает о своей жизни на Ближнем Востоке, описывает здешнюю общинную жизнь – «очень абразивную», по его выражению, – когда каждый избавляется от своего эго. А брат Жан-Батист Юмбер с бирюзовыми глазами, делающими его похожим на кинозвезду, видный археолог, говорит мне о своей ненависти к Иерусалиму: «Здесь все не просто утрировано, а фальшиво. Этот город чествует давно разрушенный храм, пустую могилу, спрятанную скалу с сомнительной аутентичностью». Он получает такое удовольствие, провоцируя меня резкими заявлениями, что скорее подвергает меня испытанию, а не излагает свои убеждения.

Когда наступает вечер, я спешу в часовню на вечернюю службу. Они здесь четко подчиняются ритуалу: песнопения, чтения священных текстов, молитвы, а я, как всегда, чувствую себя потерянным, отверженным, отброшенным в сторону. Однако стараюсь ничего не пропустить. Здесь, в этой церкви, куда не проникает естественный свет, я с волнением слушаю литургические песнопения, напоминающие григорианские хоралы, наслаждаюсь гармоничностью и слаженностью голосов братьев, что несколько неожиданно для меня, ведь во время совместных трапез я имел возможность убедиться, какие у них строптивые характеры. Присутствие на этих вечерних службах имеет для меня, что называется, накопительный эффект: изо дня в день я словно латаю прорехи, собираю себя по кусочкам, упорядочиваю мысли, отделяю главное от случайного, я молюсь.

Часто я встаю на заре, чтобы присутствовать на утренней мессе в половине восьмого. Я вдруг чувствую острую потребность в евхаристии.

* * *

Порывшись в памяти, я понял, откуда возникло это ощущение родного дома, которое я испытываю в моей комнате Библейской школы.

Это воспоминание о сновидении…

Не один десяток лет мне виделась во сне одна картина: я старше, чем в реальности, я сижу в монастырской келье с беленными известью стенами, а из стрельчатых окон льется ослепительный свет. Картина изображала меня самого, начинающего новую жизнь в монастыре. В те времена я, хотя и был заинтригован, просто отмахивался от этих ночных видений.

Сегодня я уже достиг возраста, в каком видел себя в том сне, и погрузился в его декорации.

* * *

Каждая религия выдвигает на первый план какую-нибудь одну добродетель: для евреев это уважение, для христиан любовь, для мусульман послушание, для буддистов сострадание.

Добродетель, предлагаемая христианством, кажется самой безумной. Как – любить всех? Любить каждого? Чужих, негодяев, скупцов, предателей, равнодушных? Носить в сердце своих врагов и даже палачей, как распятый Христос? Нежно любить своих убийц? Это кажется невозможным… Мы ведь не можем противиться естественным рефлексам, таким как страх, осторожность, желание защититься. Ни одна доктрина не требовала такой трансформации, приправленной экзальтированным и даже утрированным романтизмом.

Но христианство на этом не останавливается, оно упорствует. Оно призывает не только к невозможному, но и к немыслимому: оно предлагает допустить, что Бог стал человеком, что, прежде чем умереть и воскреснуть, он принял муки за нас. И эта иррациональность толкает