– Да сколько можно уже?! – воскликнула в сердцах.

Все картинки тут же с тропы поисчезали, аки щупальца втянувшиеся в лес, а вот чаща, поганка, выглянула из-за ближайшего дерева, руками развела, мол старается, делает как лучше, чего гневаюсь-то?

– Знаешь, ты бы лучше делом занялась! – досаду скрывать не стала. – У тебя сегодня чуть ведунью из-под носа не увели, в Заповедный лес целый отряд проник, и вот ведьмака ты не почуяла, а отчего все? А отвлекаешься на ерунду!

Чаща поникла. И даже листочками прикрылась, пошла рядом, голову опустив. Кается. Она обычно недолго кается, но всегда с последствиями, а потому каялись сейчас мы обе, и она, и я. Я, потому что знала: теперь чаща точно что-нибудь да утворит, а она… потому что думала, что бы еще такое утворить.

И тут на самую кромку леса Заповедного ступил кто-то. Да не кто-то, а ведьма.

Остановилась я, остановилась чаща, замер ветер, шумевший кронами высоких дубов.

Насторожились зря, ведьма руку к ближайшему дереву протянула и прошептала: «Весяна».

Ульгерда!

Я подняла клюку, ударила по земле, открывая тропу заповедную, и вышла к самой опушке леса, туда, где с холма открывался вид на город Даной, угодье нашего барона. А на краю леса сидела на старом замшелом пне Ульгерда.

Ведьма она была прирожденная, обученная да инициированная, та, что силу получила в бою неравном. А сражалась, видать, с нежитью да взяла слишком много от убиенной, цену заплатив страшную, а потому зеленой стала кожа Ульгерды, черными глаза, длинным и жутким нос – поначалу пугала она меня до икоты, а сейчас я уже ничего, привыкла.

Ульгерда встретила меня грустной улыбкой и тихо сказала:

– Из лесного сумрака не выходи, в тени останься, следят за мной.

– Спасибо за совет, – поклонилась я да и осталась в тени леса, ощущая тревогу, что становилась все сильнее с каждым мгновением.

Старая ведьма сидела сгорбленной спиной к городу, поникшей головой ко мне, рядом с ней лежала верная метла, а в крючковатых пальцах шевелилась черная поганка. И Ульгерда молчала, глядя на свои пальцы. Молчала недолго.

– Я знаю, кто ты, – тихо произнесла она, – и знала с первого дня, как увидела, знала – несправедливо обидели тебя, страшно предали, да только в тебе была лишь боль, но не было гнева. Я старая ведьма, Весяна, старая и умная, я из тех, кто помнит, что такое ведьмы.

И на меня она взглянула внимательно, словно не в глаза – в душу смотрела.

Отвечать я не стала, молча села на землю, крепко держа клюку в руках. На ветке рядом сидел Мудрый ворон, из самого дерева выглядывал Ученый кот, Заповедная чаща устроилась позади ведьмы и… корчила рожи. Ну корчила! Как есть корчила! Говорить чаща не способна, пока что может только передавать видения да упражняться в пантомиме. И вот сейчас, эта… зараза размножательнолюбивая, демонстрировала мне, каким образом у Ульгерды три, целых три дочери образовалось! На пальцах показывала. А выражения лица – это была явная попытка передать, что Ульгерде дело размножательное очень нравилось, однако странно было изображать любовный экстаз страшной длинноносой ведьмы. И чащу хотелось стукнуть. Клюкой стукнуть, хотя нет, клюку жалко, а вот камнем каким… нет, камнем жестоко.

– Весяна, ты меня слушаешь? – спросила вдруг Ульгерда.

А я поняла, что она уже что-то говорила, но я прослушала, на лицедейку Заповедную заглядевшись – та что только не вытворяла. Однако стоило Ульгерде оглянуться, как развратная чаща мигом обернулась скромным кустиком.

– Нет, не услышала слов последних, – повинилась я, – прости, пожалуйста, и повтори, коли не сложно.

Ульгерда неодобрительно покачала головой и сказала:

– Слова твои до всех ведьм дошли. До кого не дошли… тем я послание отправила.

– Благодарствую, – уважительно склонила голову.

И даже чаща прониклась, сползла побегами лиан в траву, внимательной хищной кошкой подкралась ближе к Ульгерде, та и не заметила – Заповедную чащу заприметить не просто, если она не хочет, чтобы ее заприметили.

Да только, едва зараза моя к ведьме подкралась, как травяная шерсть встала дыбом. Опасность!

И уже напряженно я на Ульгерду посмотрела, вгляделась в глаза ее темные, после посмотрела на руки… поганка, та, которую теребила ведьма судорожно, она все больше становилась. Неявно, небыстро… но я лесная ведунья, я такие вещи вижу.

Заметив взгляд мой, Ульгерда усмехнулась криво да и сказала:

– Принц у нас гостит, ненаследный, Анарион. Зятек мой расстарался, все для гостя дорогого сделал, а гость отплатил…

Черной неблагодарностью отплатил гость!

И теперь ведьма держала в руках погибель!

– За что? – вздохом ветра спросила я.

Усмехнулась ведьма, плечами пожала, однако все же сказала:

– У девочки моей дети красивые, два сына и дочка. Да только сыновья в отца пошли, место свое знают, выше головы прыгать не станут, а Уна в меня, ведьма, прирожденная ведьма, добро и зло сразу видит. Посватался к ней принц, думал, девка от счастья летать будет, да только ведьма если и летает, то на метле, отказала она ему. Ведьмаку отказала… Ведьмаку… А он ей розу подарил на прощание. Как тебе роза, Весяна?

Вот за это и не любят ведьмаков.

– Дай, – сказала я и руку протянула.

Ульгерда вскинула голову, посмотрела на меня с сомнением, что в здравом уме пребываю, и вопросила:

– Ты умом тронулась, Веся?!

Улыбнулась и напомнила:

– Я не тронулась ничем, я же не только ведьма, я еще и лесная ведунья. Дай.

Осторожно, недоверчиво передала мне поганку проклятую Ульгерда, зашипела моя личная поганка – Заповедная чаща, весело подмигнула ей я. Я ведьма, это да, но и ведунья лесная, это тоже да, а потому магия мне ничем не вредит, а вот я повредить могу, очень даже могу – в этой условной «розе» имелась магия ведьмака.

И мне бы расцеловать Ульгерду сейчас за то, что помогла мне, сама того не ведая, но благодарить сердешно и сама ведьма была готова – уберегла я ее от смерти, ведь на себя она взяла и проклятие ведьмака, и его последствия. А последствия были… гадкие. Я крутила поганку и считывала – заговор на бородавки, да не абы какие, а черные, гадкие, болезненные. Заговор на облысение… что для девицы любой беда-беда горе горемычное, но на случай, если и обезображенная внучка Ульгерды кому-нибудь да приглянется, в поганке этой еще и заговор на бесплодие присутствовал. А вот это уже жестоко, нечеловечески жестоко.

Я вот, например, так не смогла. Все оставила – заговор на бородавки и облысение, и несколько мелких проклятий на неудачу добавила, а вот заговор на бесплодие не смогла. Хотя оно может и зря, не стоит таким, как Анарион, размножаться, ох и не стоит, наверное. Ну да не мне судить, я не бог, не земля-матушка, не могу я такой грех на себя брать. Говорят, люди не меняются, но все бывает… Так что не могу.

Два касания, и вместо поганки в руках моих букет цветов лесных. Ландыши, фиалки, незабудки, листья клевера, заячья трава. Милый букет получился. Одного не хватало.

– Ульгерда, нет ли у тебя случаем кожи змеиной? Откуда-нибудь издалече, да чтобы кожа была сброшена, а змеи уж и не было бы в живых давно.

Ведьма, настороженно взирающая на букетик в руках моих, призадумалась крепко, подол юбки подняла да на башмаки свои посмотрела. Хорошие были башмаки, а на них для крепости вставки из кожи питона.

– Не уверена, что своей смертью помер, – сказала я.

– Своей, – улыбнулась Ульгерда, – а если и не своей, мы про то не узнаем. Шкуру же я нашла, сброшенная она была, и давно это было, в мою весну.

Улыбка у ведьмы стала грустная.

Весна у ведьмы – это не молодость, мы и вовсе не стареть можем, весна – это пора, когда распускались чувства, когда сердце наполняла любовь.

И вот сидим мы, я, молодая еще, девчонка почитай, и она, старая опытная ведьма… а весна прошла уже у нас обеих. Мою погубили, недолгой она была, да растоптали жестоко. Ульгерде повезло – любил ее муж, больше жизни любил, и жили они, радовались в браке счастливом, и… а впрочем, мое ли