банки были уже пусты. Один из них отделился и направился в мою сторону. Я пытался разглядеть его лицо, но за спиной у него светил прожектор и я мог видеть лишь силуэт. Я остановился и дождался, пока он приблизится, нутром чуя, что он идет именно ко мне.

– Не ожидал увидеть вас здесь, гауптштурмфюрер фон Тилл. Вы знатно продвинулись с момента нашей последней встречи.

Я разглядывал Роба Хуббера. Охранник из Дахау собственной персоной. Я вспомнил, как тогда, в момент нашей первой встречи, мучился ощущением, что уже где-то видел его ранее. Сам же Хуббер всегда вел себя так, будто мы никогда не встречались до Дахау.

– Значит, вы теперь здесь, в дезинфекции, – проговорил я, делая затяжку.

– В дезинфекции, – проговорил Хуббер, оглядываясь на здание крематория, окутанное красивым холодным лунным светом.

Я достал портсигар и молча предложил ему. Он так же молча взял сигарету. Я помог ему прикурить. Выдыхая дым, мы смотрели на трубы, чернеющие на фоне ночного неба, – они тоже привычно выдыхали дым.

Хуббер поднял голову и уставился в звездное небо. Я проследил за его взглядом. Восхитительная россыпь мягко сияла над лагерем.

– Ни одна не потухла, – задумчиво протянул он и снова посмотрел на меня. – Только что мы отправили в газ очередную партию.

– И? – я непонимающе смотрел на него.

– Ничего, – пожал он плечами, – совершенно ничего… – он сделал паузу и снова запрокинул голову, – …не поменялось. Мир такой же прекрасный, ничуть не изменился, все на месте, ни одна не потухла.

Неожиданно поднялся холодный ветер, вмиг пронизавший до костей. Запахнувшись плотнее, я затянул туже пояс, но проклятые промозглые порывы еще неистовее начали трепать отвороты и подол плаща, вновь открывая дорогу холоду. Сквозь ночную муть показались очертания грузовика. Трясясь и переваливаясь, он медленно ехал к крематорию. Он не был обтянут брезентом, и видны были беспорядочно торчавшие руки и ноги хаотично сваленных тел. На каждом ухабе грузовик подскакивал, вместе с ним подскакивали и трупы. Машина остановилась, водитель торопливо выскочил и откинул борт. Я пораженно уставился на содержимое.

– Кто, черт подери, додумался раздеть их заранее? – тихо пробормотал я.

Кузов был под завязку забит голыми женщинами, среди них были совсем старухи и девочки. Хуббер скользнул по ним мимолетным и равнодушным взглядом и пожал плечами:

– В любом случае они уже мало что ощущают. Их три дня держали без еды и воды в двадцать пятом. Говорят, при таком голоде… – И он вдруг блеснул на меня совершенно безумными глазами, – даже холод воспринимаешь в искаженном виде! – Глаза его снова потухли, взгляд сделался осмысленным. – Многие из них сейчас с радостью вползут в газовую камеру… там тепло.

И снова безотчетная тревога вдруг охватила меня. Я перевел растерянный взгляд на Хуббера.

– Вы, верно, шутите? Хотите сказать, они еще живые?

Хуббер усмехнулся, ничего не ответив. Я вновь посмотрел на грузовик. Беспорядочной грудой женщины лежали друг на друге. Неожиданно два верхних тела слабо вскинули головы. Не удержавшись, я чертыхнулся. Из изнемогшей обескровленной кучи не раздавалось ни единого стона или плача.

– Впрочем, доля правды в вашем впечатлении есть, – проговорил Хуббер. – Думаю, под всей этой кучей уже несколько трупов есть.

Эсэсовцы, сопровождавшие грузовик, вопросительно переглянулись. Им было очевидно, что приказывать женщинам выбираться самостоятельно бесполезно. Один из них подошел к кабине и что-то сказал водителю. К моему изумлению, в ту же секунду кузов начал подниматься под углом и человеческая масса беспорядочно повалилась на мерзлую землю. Те, кому изначально «посчастливилось» оказаться сверху, теперь оказались в худшем положении. На первый слой тел падал следующий, затем еще, полностью заваливая собою остальных. Изломанными куклами женщины валились, ударяясь головами о промерзшую твердую землю. Их черепа бились об нее с отвратительным гулким стуком. На грязном снегу заалели свежие пятна крови. Наконец последнее тело сползло с грузовика, и я поймал себя на мысли, что жду, будто машина сейчас отряхнется, оправится после всего, ведь она выглядела более живой, нежели куча у ее колес. Зазвенели крики охранников, и вдруг эта свалка тел зашевелилась и начала расплетаться и расползаться. Опираясь друг на друга, женщины вставали на трясущихся ногах. Я снова досадливо покачал головой, какого же черта их раздели заранее? Женщины были настолько обессилены, что даже не делали привычных попыток прикрыться. С одинаковыми блуждающими взглядами они безвольно побрели в крематорий. Одна за другой скрывались в проходе, ведущем вниз, в раздевалку. Возле грузовика остались лежать несколько тел.

Я посмотрел на Хуббера. Он впился пристальным взглядом в проход, в котором исчезла шеренга голых тел.

– Вы знали, – он повернул голову, – что в тепле химическая реакция «Циклона Б» побыстрее… быстрее, в общем, все проходит? Быстрее, чем в холоде, я имею в виду. Испарение паров начинается, когда не ниже двенадцати градусов… Поэтому мы отапливаем газовые камеры даже летом… Особенно если лето так себе… прохладное.

– Понятно, – я кивнул, не понимая, на кой черт мне эта информация.

– Это еще ничего, гауптштурмфюрер фон Тилл, бывает хуже. В Треблинке, например, было определенно хуже… С печами там дела обстояли не так хорошо, как здесь, да и камеры не справлялись… и наполовину. Бывало, евреи ждали по три-четыре дня своей очереди. Сидели и ждали. Понятное дело, их не кормили. Тех, кто не дожидался, складывали рядом. Одно тело на другое, одно на другое, – Хуббер неотрывно смотрел на меня, – а остальные ждали. Им разве что в лицо не кричали: «Мы вас убьем!» – а они ждали…

Я посмотрел на него.

– Вы и в Треблинке были? – спокойно спросил я, не отводя взгляда.

Хуббер кивнул.

– Остановка между Дахау и Аушвицем, всего пару месяцев, но мне хватило. – Он наконец-то отвернулся, и я почувствовал облегчение. – Комендант Эберль[49] там все пустил на самотек. Поначалу-то у него был азарт. Когда он только вступил в должность, живо включился в процесс, расхаживал, командовал, хотелось, видать, превзойти другие лагеря. А потом транспортов стало слишком много для лагеря с такими скромными возможностями, мы не справлялись, но он ничего не сделал, не дал никакой отмашки прекратить или хотя бы уменьшить поток эшелонов. Его сильно волновали показатели на бумаге, которыми он мог козырять наверху. Вскоре количество прибывающих достигло таких цифр, что пошли сбои даже на приемке. Рабочие команды попросту не успевали приводить в порядок территорию к очередному поезду. Приходилось задерживать поезда без объяснений, понимаете, машинист просто получал приказ стоять. И они стояли на перегонах. Иногда сутками. Вагоны, понятное дело, никто не открывал… – Хуббер сделал последнюю затяжку и выкинул окурок себе под ноги, старательно утрамбовав его в грязный снег. – В итоге мы еще никого не уничтожили, а уже воняло, каково, а?

Я не понимал, зачем он мне так старательно растолковывал все это, будто я и сам был не в курсе всех проблем с транспортами. А Хуббер наклонился ко мне и зашептал:

– Помню один дикий вечер. Подошел состав – очень ме-е-едленно… На солнцепеке почти два дня простоял. Подошел, встал. Кругом тихо так. Мы, конечно, ожидали сложную приемку, но когда мы наконец открыли… Они просто повалились на нас! Десятки задохнувшихся. С раскрытыми ртами. Друг на друга. Вповалку. Мы замешкались, конечно. И другому эшелону забыли дать отмашку стоять…

Я обернулся, рассчитывая, что концерт окончился и, может, кто-то уже вышел на улицу, но мы по-прежнему были с Хуббером одни.

– Снова гудок, рельсы задрожали – едет, значит. Новых пришлось перестрелять, чтобы усмирить. Что еще было делать? Сверху никто ж ничего…

Я не хотел вновь слушать омерзительные подробности, которые мне уже как-то рассказал Хёсс. Но Хубберу было плевать на мои молчаливые хотения. Его брови сошлись в одну линию, однако лицо его не выглядело хмурым, скорее, сосредоточенным.

– Все это было похоже на чуму Средневековья, которая пришла в город без единого врача. Тел скопилось столько… Экскременты, кровь, гной, пот, слезы, все стекало под эту кучу. В конце концов под ней образовалась самая омерзительная жижа, которую