Шрифт:
Закладка:
Проходя мимо Агаты, преподаватель вытащил печенье из ее пачки и тут же закинул себе в рот. Студентка удивленно глянула на преподавателя, потом со смущенной улыбкой переглянулась с соседкой.
Неспешно прожевав, преподаватель продолжил:
– Такую же преданность Фрейслер выказал и нацистам после их прихода к власти. В эту партию он тоже вступил. (По рядам пронеслось хмыканье, смешки.) Что же это за преданность такая? Это не был паралич разума и воли. Но это было вполне осознанное приноравливание к ситуации и условиям. Не слепое повиновение или вера, а практическая изворотливость в текущей обстановке. Работая судьей уже в нацистской Германии, он активно использовал навыки, которые почерпнул у советских коллег на московских процессах тридцатых годов. Весь суд над заговорщиками был заснят на кинопленку – по приказу Геббельса из него смонтировали фильм, чтобы показать немецкому народу в назидание. Успевшие его посмотреть имели возможность наглядно убедиться, как жалко выглядели избитые и покалеченные обвиняемые в рваных шинелях, рубахах и штанах без ремней и пуговиц, небритые, голодные, измученные и запуганные. Бывший цвет немецкого общества, недавняя элита, военные и гражданские бонзы, гордые и смелые офицеры и маршалы! Теперь они стояли перед судом с кровоподтеками, понурив головы и придерживая спадающие штаны. Большинству из них предстояло быть медленно удушенными рояльными струнами, закрепленными на крюках для мясных туш из ближайших скотобоен. («Фу…», «Боже…» – зафыркали несколько слушателей.) Сам того не ведая, Геббельс лишь показал, что по желанию гестапо высшая раса легко превращается в низшую всего за несколько дней. Одним из обвиняемых был Петер Йорк, двоюродный брат непосредственного исполнителя покушения. Несмотря на свое плачевное положение, Йорк отвечал честно и бесстрашно: он прямо заявил судье Фрейслеру, что не вступил в нацистскую партию, потому как ее требования заставляют человека попирать моральные устои и священные обязанности перед высшим разумом. Такие ответы не входили в планы Фрейслера, которому было велено не просто вынести смертные приговоры, но напоследок унизить и опозорить обвиняемых перед собравшейся публикой. Тут же заткнув Йорка, Фрейслер спешно вынес смертный приговор. Но погибли оба: один расстался с жизнью по приговору балаганного суда, второй, немного позже, – от прямого попадания американской бомбы в то самое здание суда. Вторая смерть так близка к первой, не правда ли? Может быть, справедливость восторжествовала?
Тишина.
– Она восторжествовала. Но в совершенно ином значении. Образ Фрейслера в восприятии потомков имеет одну-единственную трактовку. Про него все понятно. То есть один останется в истории как смелый борец с преступным строем, а второй – как трусливый беззаконник, который пособничал этому строю. Строю и откровенному злу. Который не удостоился даже имени на могильной плите. Поэтому внимание, вопрос. Стоит ли какая-нибудь ситуация, в которую нас опрокидывает жизнь, того, чтобы мы поступились человеческими принципами, прикрылись приказом, то есть чужой волей?
Тишина, и даже кружки перестали дымиться.
– Ради этого приказа ты пожертвуешь жизнью? На самом деле? Судья Фрейслер явно не был готов погибать под бомбами ни за большевиков, ни за нацистов. В отличие от его обвиняемого, Йорка, который знал, на что шел. Вот эта готовность умереть и есть, наверное, лакмусовая бумажка всяких убеждений.
Преподаватель подошел к столу Агаты и вытащил еще одно печенье.
* * *
Буквально на следующий день я получил приказ задержаться в Аушвице до дальнейших распоряжений. Судя по всему, тут намечались серьезные изменения. Впрочем, о них уже давно говорили. К ноябрю количество заключенных в лагере перевалило за сто сорок тысяч, в то время как в остальных лагерях, вместе взятых, содержалось чуть более двухсот двадцати тысяч. Вести общую бухгалтерию и сопроводительную документацию, а главное, контролировать этот единый организм становилось все сложнее. В связи с этим Поль высказал предложение разделить Аушвиц на части. Одна за другой приехали несколько делегаций из Берлина, после чего решено было окончательно поделить лагерь на три независимых: Аушвиц I – бывший основной лагерь, Аушвиц II, он же Биркенау, и Аушвиц III – Моновиц со всеми внешними рабочими лагерями, которых было уже больше дюжины. Место Хёсса во главе материнского лагеря занял оберштурмбаннфюрер Артур Либехеншель, до этого времени – начальник первого управления в нашем отделе D. Хёсс же занял место Либехеншеля в инспекции. То есть их попросту поменяли местами.
Это было главной новостью для обсуждения в офицерском казино.
– Неравноценная рокировка.
Я с интересом слушал рассуждения какого-то подвыпившего оберштурмфюрера.
– При всем уважении, у Либехеншеля нет никакого практического лагерного опыта. Как мне говорили, талантливая кабинетная крыса, в хорошем смысле безусловно, – поспешил добавить он.
– Едва приехал, как приказал прекратить расстрелы в одиннадцатом блоке, – вмешался еще один.
Оберштурмфюрер покачал головой:
– Нет, это место не для него.
– А видели, с каким кислым лицом Хёсс покидал нас?
Раздался громкий смех.
– Пошел на повышение наш оберштурмбаннфюрер. Но, вообще, думаю, мы еще увидим нашего славного коменданта. Он настолько уверен в своем возвращении, что даже оставил здесь жену и детей!
И это была правда: все семейство Хёсса, за исключением его самого, по-прежнему обитало в роскошном комендантском доме в главном лагере.
– Как это ни печально, но здесь сейчас безопаснее, чем в Берлине. Говорят, они уже измотаны постоянными воздушными налетами.
Отобедав, мы с Габриэлем вышли на улицу и закурили. Сквозь сигаретный дым я смотрел на другой дым, беспрерывно валящий из труб крематория. Несмотря на грандиозные перестановки на бумаге, в действительности в лагере мало что поменялось как для заключенных, так и для младшего охранного персонала. Я с облегчением понимал, что мой отчет, который был уже фактически готов, кардинально менять не придется.
– Лагерь живет, и неважно, кто стоит во главе.
Судя по всему, Габриэля одолевали похожие мысли. Я скосил взгляд, он тоже смотрел в сторону труб Биркенау.
– В конце концов, Аушвиц – итог наших общих стараний, – продолжил размышлять он, – всего рейха. И даже тех, кто далеко за проволокой, кто сидит в своем теплом и уютном доме и понятия не имеет, как у нас здесь все устроено. А впрочем, после демарша рейхсфюрера в Познани[48] можно в открытую говорить об уничтожении евреев, не используя для этого эвфемизмы, ибо, откровенно говоря, моя фантазия в придумывании этому процессу благозвучных названий иссякла. Мы окончательно оголили свои лица перед остальным миром, так что ж теперь упражняться в иносказаниях?!
– Он объявил об этом исключительно перед немецкими слушателями, – напомнил я.
– Оставьте, – Габриэль поморщился. – И вы, и я прекрасно понимаем, что значит это публичное выступление на сотню ушей. Это значит, что уже вечером об этом знали двести пар, утром – тысяча, а к вечеру следующего дня – весь мир. Я лишь могу сказать, что это весьма дальновидный шаг.
– В каком смысле?
– Отныне ни у кого из верхушки не будет возможности сказать, что он не знал. Рейхсфюрер ненавязчиво дал всем оценить глубину ямы, в которую мы закопались, прикрыв это патриотическим флером. Теперь все осознали, что они погрязли в массовом уничтожении и выбора иного нет, кроме как до последнего вздоха поддерживать курс этого корабля – в надежде, что куда-нибудь да выгребем.
За нашими спинами раскрылась дверь, и мимо прошел тот самый подвыпивший оберштурмфюрер. Следом за ним вышли еще несколько человек, мы молча посторонились.
Я вспомнил свой последний разговор с отцом, сказавшим мне тогда: «Нас всех сделали соучастниками». Я хорошо помнил свою ярость в тот момент, когда старик произнес эти слова. Мне хотелось его убить. Сейчас это же утверждение не вызвало во мне ровным счетом никаких эмоций.
