которую я видел в окне. На ней пытался совершать какие-то нелепые резкие движения высокий крепкий мужчина. Мне показалось, что он даже рычал от усилий. Женщина, напротив, не производила совершенно никаких звуков, впрочем, как и движений. Словно что-то почувствовав, она выглянула из-за его плеча и уставилась на дверь. Я тут же отстранился.

– Откуда эти женщины? – Я повернулся к Габриэлю. – Из Равенсбрюка?

– Зачем же оттуда тащить, когда у нас своих в Биркенау достаточно.

– Их насильно заставляют?

– Поначалу говорили, что их освободят после полугода работы здесь. Теперь и этого не требуется. С ними неплохо обращаются, они сыты, получают витамины и лекарства для профилактики венерических болезней, им позволяют гулять на определенной территории. За это им всего лишь нужно провести время с пятью-шестью мужчинами в сутки, по пятнадцать минут на каждого. Возможно, иногда доходит до восьми-девяти, но это редко случается. С учетом того что больше половины их клиентов ни на что и не способны, то это отличный вариант для этих женщин. В любом случае это мало чем отличается от того, как продают себя в соседнем бараке за кубик маргарина. Здесь их продажа лишь получила легальный статус и проходит на чистых простынях. Из минусов – бывшие товарки по бараку знают, чем они занимаются. Этих девушек специально выводят на прогулку, когда остальные возвращаются с работ. Да, все знают. Знают… и завидуют, – медленно протянул доктор. – Многие бы хотели оказаться на их месте, но либо не хватило смелости, либо миловидности, и остается лишь лицемерно шипеть о нравственности и чести и подыхать от непосильного труда. Бывают, конечно, такие, которые вдруг срываются и начинают бросаться на клиентов, но таких быстро выбраковываем. По моим наблюдениям, в среднем каждая способна выдержать до двух тысяч половых сношений, прежде чем окончательно теряет, так скажем, товарный вид.

Габриэль умолк и сам глянул в глазок, будто желал убедиться, что работавшая за этими дверями все еще сохраняла свой «товарный вид», как он выразился. Потом отстранился и вновь глянул на меня с любопытством.

– Кстати, вы знакомы с нормами, которые обязаны выполнять немки, работающие в полевых борделях, следующих за нашими частями? Для солдатских проституток норма – не менее шести сотен в месяц, – там у них одна на сотню солдат. Офицерская проститутка – одна на полсотни. Получается, солдатской проститутке нужно в среднем обслужить не менее двадцати наших солдат. Во флоте и авиации нормы легче. Фройляйн, которые обслуживают бравых соколов Геринга, принимают не больше шестидесяти человек в месяц, по два в день, – не такая уж и большая нагрузка, согласны? Но туда очень жесткий отбор. Под немецкого пилота имеет право лечь лишь истинная немка, рожденная и взращенная на территории старого рейха, светловолосая, безусловно голубоглазая, высокая, с пышными формами, здоровая, желательно с навыками музицирования и знанием хотя бы одного иностранного языка. В гестапо за этим строго следят. Под солдатню, конечно, могут ложиться и литовки, и латышки, и фольксдойче.

К моему стыду, тема была мне откровенно интересна, и слушал я с любопытством. И вместе с тем меня забавляло, сколь легко и непринужденно Габриэль мог рассуждать на подобные темы, в приличном обществе вызвавшие бы шквал порицания.

– Видите ли, – говорил он, – если не давать нашим солдатам выплескивать свои страсти официальным путем с проверенными женщинами, они в любом случае будут делать это с теми, кто подвернется под руку на оккупированных территориях. И кто знает, к чему приведут амурные связи со славянками? Глупо недооценивать воздействие женских чар на измученного мужчину.

– Выходит, относительно норм эти, – с легкой усмешкой я мотнул головой в сторону двери, – находятся между авиационными и пехотными проститутками?

Габриэль кивнул:

– Если не брать в расчет отсутствие жалования, то не самый плохой вариант.

За дверью послышался протяжный мужской вздох и тут же раздались голоса. Я разобрал тихое бормотание на польском.

– Как вы справляетесь с последствиями? Я имею в виду проблемы с размножением.

– Стерилизация, – просто ответил Габриэль. – Операбельная, безусловно, – тут же добавил он, – а не шарлатанство Клауберга.

Я понимающе кивнул.

– Однажды я ассистировал при подобной процедуре, – Габриэль замолчал, словно размышлял, стоит ли продолжать рассказ, но продолжил: – Я тогда заговорил с одной из отобранных заключенных. Честно скажу, она привлекла мое внимание своей красотой, ее не уродовали ни обритая голова, ни полосатая роба. Молодая, здоровая, крепкая, на мой взгляд, она имела все шансы когда-нибудь выбраться отсюда. Я тогда почему-то счел свои долгом предупредить ее, что после этой процедуры она никогда не сможет иметь детей.

– И что она вам ответила?

– Дословно помню, – проговорил Габриэль. – «Какие там дети? Я хлеба хочу…»

Мы помолчали.

– Это то, о чем я вам уже говорил. Лагерь – то редкое место, которое выхолащивает все инстинкты, кроме совершенно животных: самосохранения и выживания. Размножение и продолжение рода к первоочередным задачам организма не относятся, как ни странно. Когда-нибудь она об этом пожалеет, если выживет, это уж наверняка, но то будет время возвращения в состояние человека цивилизованного, с привычным набором функций, желаний и стремлений. Сегодня она низведена до состояния скотины, заботящейся только о пропитании, чтобы выжить. Вот и все.

Раздался пронзительный звук колокольчика, и за дверьми послышалась суетливая возня.

– Следующие, – сказал Габриэль и посмотрел на часы на своей руке.

Я отметил, что буквально за несколько мгновений до этого он уже успел кинуть взгляд на настенные часы.

– Любите точность?

Мы вышли на улицу. Дождь не прекратился, но стал слабее. Запахнувшись в плащи и подняв воротники, мы двинулись к комендатуре.

– Люблю напоминать себе, откуда эти часы, – поразмыслив, ответил доктор, понявший, к чему относилось мое последнее замечание.

– Подарок женщины? – Я многозначительно приподнял брови.

– Лучше: эти часы из сортировочного барака. Точно такие же были на руке одного еврея. Мне нравится думать, что это те самые часы.

– Вы полны загадок, доктор Линдт. – Я улыбнулся. – Судя по всему, в вашей биографии таится много любопытного.

Он покачал головой:

– Боюсь, я вас разочарую. Ничего интересного. Мою семью разорил еврейский банкир. Отец повесился, мать вскоре заболела и умерла, поскольку не на что было купить лекарства. Чтобы я мог продолжить учебу, старшая сестра зарабатывала не всегда честными способами. – Габриэль говорил без каких-либо эмоций, совершенно ровным тоном. – А потом этот банкир попал сюда со всей своей семьей. Прежде чем сделать ему укол с фенолом, я напомнил ему про своего отца. Часов у него тогда уже не было, они красовались на его руке тогда, давно, когда я был ребенком, а он приходил к нам домой обсуждать дела с отцом. Он часто на них смотрел, демонстративно, желал, наверное, чтобы и другие подмечали эту дорогую вещицу… Я подмечал, хотел иметь такие же, как вырасту. Что ж, я вырос! И у меня такие же.

Я остановился и внимательно посмотрел на Габриэля, пораженный его отношением к трагедии своей жизни.

– Вам действительно есть за что ненавидеть этот проклятый народец.

– Евреев? Бросьте, в роли того банкира мог выступить кто угодно, – Габриэль пожал плечами. – Кстати, чтоб вы знали, тут же находятся музыкальный зал и библиотека для немецких заключенных, впрочем, достойной литературы нет, я справлялся, так, дрянные детективные книжонки.

17 сентября 202… Лекция № 3

– На прошлом занятии мы говорили об играх в прятки с собственной совестью. Я имею в виду попытку переложить личную ответственность на приказ свыше. Уже после занятия меня настигла еще одна историческая аллюзия на тему, которая, думаю, будет вам весьма любопытна.

Говоря это, преподаватель раскрыл мокрый зонт и поставил его сушиться в углу аудитории, затем снял и встряхнул влажную замшевую куртку и повесил на спинку стула. За окном продолжал барабанить затяжной осенний дождь. Многие студенты принесли с собой термокружки, из которых сквозь отверстия выходил пар, разнося по аудитории ароматы разнотравья, чая и кофе. Рядом с термосом Агаты лежала раскрытая пачка печенья.

– Давайте снова вернемся к временам не столь отдаленным, а именно к попытке устранения Гитлера в июле сорок четвертого. Своей неуверенностью, нерасторопностью и отсутствием какой-либо согласованности несчастные заговорщики сами сделали все, чтобы их потуги уничтожить фюрера с треском провалились. С громким