Я продолжал смотреть в ящик, не в силах отвести взгляда от украшений. Даже не будучи ювелиром, я прекрасно понимал, что стоили они уйму денег.

– Глупо не пользоваться возможностями… – Габриэль тихо продолжал говорить, приблизившись к моему уху, чтобы не слышали заключенные.

С трудом оторвавшись от содержимого ящика, я посмотрел на него, чувствуя себя немного потерянным. Безотчетная тревога охватила меня вдруг. Не потому, что Габриэль говорил все это в присутствии узниц, но какая-то неприятная мысль начала свербеть на задворках разума.

– Мы уничтожаем во благо рейха врага, который хотел уничтожить нас… – так же тихо проговорил я, снова глядя на ящик.

– Или убиваем ради материальной выгоды. Дилемма, не правда ли? В этом бараке граница размывается. Но я все же придерживаюсь первого варианта, ибо второе появилось после – как побочный эффект. В медицине такое часто встречается, а что есть все происходящее, как не массовое излечение от паразита, ведь так, гауптштурмфюрер?

И Габриэль впился в меня взглядом, которого я не замечал у него до этого. И я осознал, что доктор Линдт втайне насмехался над всем этим массовым примирением.

– Именно так, – сентенциозно проговорил я и еще больше сконфузился.

Сотни фраз, крутившихся на языке, разом куда-то улетучились из головы. Я чувствовал себя глупо, будучи не в силах отойти от ящика, но и не в силах протянуть руку, чтобы взять из него что-то.

Габриэль вдруг вытащил из кармана пачку купюр и небрежно швырнул ее обратно в ящик.

– Как видите, человек способен объяснить и оправдать любой этический казус, если это касается его лично.

Мы вышли наружу. Я взглянул на небо, начинался дождь. Мимо торопливо промаршировал охранный отряд, за спинами подрагивали автоматы – смена караула. Я поднял воротник. Дальше шли молча. Дождь нарастал, мы прибавили шаг. Сквозь моросящую муть уже видны были ворота в главный лагерь, на которых красовались потемневшие от воды буквы: «Труд освобождает». Едва мы прошли, полило как из ведра. Стало ясно: пока доберемся до комендатуры, промокнем насквозь. Габриэль свернул к блоку, стоявшему ближе всего к воротам.

– Знаете, что происходит в этом бараке? – спросил Габриэль, расстегивая мокрый плащ.

Я стряхивал крупные капли с воротника и погон.

– Я видел, как охрана время от времени отводила сюда небольшие группы заключенных. Лазарет для избранных? – предположил я, кивнув на чистые и яркие занавески в окнах барака.

– Можно и так сказать, – усмехнулся Габриэль. – Это Sonderbau[46].

Я молчал. Габриэль улыбнулся:

– Бордель. Для избранных, как вы верно подметили… номеров, – добавил он. – Его открыли этим летом по личному приказу Гиммлера.

Я вновь посмотрел на барак, будто увидел его впервые. Занавески были плотно задернуты, невозможно было понять, что происходило за ними.

– Там… немки?

– Поначалу исключительно, – кивнул Габриэль, – теперь только половина, остальные – украинки, полячки, сейчас даже несколько француженок и чешка, если не ошибаюсь.

– Но для чего? – продолжал искренне недоумевать я. – На кой черт заботиться о сексуальном удовлетворении этого сброда?

– Что ж, небольшая косточка, поощрение, так сказать. Сюда ведь не каждый заключенный вхож, а лишь особая группа. Никаких евреев, впрочем, они и не смогут: билет сюда стоит две рейхсмарки, а деньги, как вы знаете, им не разрешено получать. В основном сюда ходят политические, которые имели мозги продержаться в лагере больше года, а некоторые – и все два. Среди своих они привилегированные: у них относительно простая работа под крышей, иногда даже повышенный паек. Они – наглядная картинка для вновь прибывших, которая доказывает, что здесь можно выжить и даже относительно сносно существовать – для этого нужно лишь безропотно выполнять волю немца и содействовать ему во всех делах. И тогда будут и еда, и привилегии, и даже женщины. И чтобы не потерять эти косточки, они будут помогать нам поддерживать порядок. Этот бордель, скажем так, еще один кирпичик в фундаменте нашей власти.

Ему вдруг пришла в голову идея.

– Предлагаю вам поучаствовать в занятном дельце в этом доме удовольствий, – Габриэль подмигнул, я же с отвращением отшатнулся.

Доктор поспешил успокоить:

– Я не предлагаю вам стать клиентом этого лагерного вертепа, боже упаси! – И он рассмеялся. – Следуйте за мной. Сейчас как раз время.

Я с сомнением посмотрел на окна на втором этаже, неожиданно в одном из них отодвинулась занавеска и я увидел мелькнувшее женское лицо. Женщина бросила на меня испуганный взгляд и тут же снова скрылась за плотной яркой тканью. Я двинулся за Габриэлем внутрь. Там горел яркий свет, вдоль стены выстроились ожидающие номера. Мне сразу же бросилось в глаза, что все они были достаточно чисто и опрятно одеты по сравнению с общей массой заключенных. Переминаясь с ноги на ногу, они поглядывали на Габриэля со смесью испуга, надежды и нетерпения. Габриэль кивнул, и они тут же кинулись… оголяться.

– Что, прям здесь? – не удержался я.

– Здесь всего лишь осмотр, – веселым тоном пояснил Габриэль.

Его позабавила моя реакция.

– Я или кто-то из моих лагерных коллег обязаны осмотреть каждого претендента на несколько минут удовольствий. Как вы понимаете, в девяноста девяти процентах случаев это делают врачи из заключенных.

Каждый по очереди подходил к Габриэлю, демонстрируя свои гениталии. Он кидал беглый взгляд, кивал и ставил на руку заключенного печать, которую достал из кармана плаща. Узник тут же подхватывал свою одежду и исчезал в другой комнате. Когда скрылся последний, Габриэль обернулся:

– Сейчас они получат талоны, которые определят очередность и то, кто в какую комнату попадет.

– Эти женщины принимают нескольких за раз? – спросил я.

– Да, на каждого отводится строго пятнадцать минут – кто замешкается, больше билет не получит. Впрочем, многие даже из лагерной аристократии попросту уже ни на что не способны. Больше половины используют эту возможность просто чтобы пообщаться с живой, ухоженной, конечно по лагерным меркам, женщиной. Насколько я знаю, в других лагерях в подобных заведениях действует строжайший запрет на разговоры с женщиной, чтобы предотвратить сближение, но у нас на это смотрят сквозь пальцы. Некоторые даже и на это уже не способны, просто держат женщину за руку, потому что окончательно разучились общаться с противоположным полом. Один раз я наблюдал, как клиент просто пролежал в обнимку с женщиной все пятнадцать минут, даже не пытаясь привести в действие свой вялый прибор. Ему было достаточно.

– Наблюдали? – вымолвил я.

Доктор кивнул. Мы поднялись на второй этаж и прошли вглубь коридора к одной из дверей. На ней висело объявление, в котором было перечислено, какие манипуляции можно было производить с женщиной, а также действия, которые строго воспрещались. Внизу большим шрифтом было отпечатано, что за нарушение правил неминуемо последует карцер. Но Габриэль указал на глазок в самом центре:

– Это для порядка. Охранник ходит по коридору и наблюдает за всем происходящим внутри. Кто знает, что у арестанта в голове: вдруг он вздумает побить девушку, расстроенный собственным бессилием, или попытается взять ее каким-нибудь неподобающим образом. Извращенцев достаточно, поверьте мне. И главные извращенцы… мы.

Мне показалось, я ослышался. Габриэль снова расхохотался.

– Неужели вы думаете, что хоть одного из эсэсовцев в самом деле волнует безопасность этих жриц любви? Всем плевать, сегодня задушат, завтра приведут другую на замену. Это обычный вуайеризм. Слышали про такое явление? Может, и не слышали, но, уверен, сталкивались. Всем нам нравится наблюдать за чужим сношением: это возбуждает и быстро приводит в действие ваш собственный прибор, это я вам как доктор говорю. По сути, за этими дверьми – оживающие перед вашими глазами порнографические картинки и скабрезные сюжетики. Порнография хорошо помогает разрядиться, а в таком месте, как Аушвиц, это действительно важно. Порой охранники насилуют заключенных, а в рассаднике заразы это чревато медицинскими последствиями. Здесь же – никакой опасности для здоровья.

Я смотрел на дверь, не решаясь приблизиться к глазку. Что я рассчитывал там увидеть? Но любопытство пересилило. Оглянувшись и убедившись, что, кроме меня и Габриэля, в коридоре никого нет, я осторожно прильнул к глазку. Комната была простая, но довольно чистая. Из мебели – узкая кровать, небольшая тумбочка и несколько полок для вещей. Кровать была застелена светлым постельным бельем. На ней лежала голая женщина, по странному стечению обстоятельств именно та,