Шрифт:
Закладка:
К счастью, вопросы коррупции были не по моей части. Этим занимались другие отделы и другие люди. Мне хватало головной боли с трудоиспользованием узников. Я потянулся к блюдцу и отломил кусочек печенья. Закинув его в рот, я покачал головой.
– Ну… так уж и не стоят? Слышал, расследование Моргена[42] в Бухенвальде навело небывалого шороху. Сам Небе[43] чуть заикой не остался, когда узнал, до чего докопался его подчиненный.
– Вот именно! – воскликнул Габриэль. – Осознал, какими последствиями это грозит. Но поверьте, потуги этого блаженного Моргена кончатся ничем, ибо наверху прекрасно понимают, что расследование с полноценными последствиями разрушит всю систему концлагерей. Этот институт держится на коррупции. А впрочем, не только он, – уже тише произнес доктор, – и десяти лет не прошло, как к власти пришла партия, а вся верхушка коррумпирована уже настолько, что клейма ставить негде. И даже война не в силах усмирить этого жора. Замки, виллы, частные поля и леса, парки автомобилей, коллекции предметов искусства, драгоценных камней и мехов, под которыми томятся их многочисленные жены и любовницы. Про Каринхалл[44] Геринга уже легенды ходят, Гиммлер строит своей любовнице огромную виллу неподалеку от Берхтесгадена, Кальтенбруннер тратит казенный бензин для личных поездок, и ладно бы возил только свою задницу, но так ведь и все семейство его несравненной супруги присосалось к этому шлангу. Нужно расчищать страшные завалы после авианалетов, а вместо этого силы брошены на строительство частных бункеров для высокопоставленных партайгеноссе, которые растут как грибы после дождя. По слухам, толщина стен некоторых доходит до пяти метров – не чета бетонным перекрытиям общественных бункеров, которые складываются даже без прямых попаданий. А ведь это сотни специалистов по шахтному строительству и тысячи рабочих, которые заняты тем, что спасают единичные высокопоставленные задницы. Уважаемые партийные бонзы шикуют, ни в чем не ужимаясь, словно и нет никакой войны и того, что неминуемо последует за ней. Господа никак не желают разделить с народом те бедствия, к которым его привели, и те лишения, которых от них требуют во имя великой победы. А потому все эти расследования – только настоятельная просьба воровать в пределах разумного. Не более. Воруют все. Воровали и будут воровать.
Мне казались забавными претензии доктора, который не далее как несколько минут назад рассказывал мне, что сам прикладывает руку к лагерным ценностям. Полагаю, мои мысли со всей очевидностью отразились на моем лице, поскольку Габриэль с понимающей усмешкой продолжил:
– Безусловно, я не буду бить себя в грудь и говорить, что в столь тяжелое для Германии время сам сделал бы все для облегчения участи исстрадавшегося народа. Будь я у власти, Каринхалл Геринга показался бы жалкой лачугой по сравнению с тем роскошным замком, который я бы отстроил себе в центре Берлина. Вилла любовницы Гиммлера потерялась бы в тени виллы моей любовницы. И, пожалуй, их было бы несколько… и любовниц, и вилл, – решительно добавил доктор. – Всякий человек на их месте делал бы то же самое, ибо редкая натура способна противостоять таким соблазнам.
– Но в чем же ваши претензии тогда, Габриэль? – с интересом спросил я.
И он вновь ответил с обезоруживающей честностью:
– В том, что я не на их месте, черт дери! Поэтому оставьте мне сладкую возможность хотя бы брюзжать и хаять их.
Меня забавляли его рассуждения. Несмотря на всю опасность этих слов, я не мог перестать улыбаться. Доктор Линдт умолк и сам улыбнулся, пожав плечами, будто и не сказал ничего особенного. Впрочем, стоило признать, что Габриэль был прав: Морген не предъявил Берлину фактов, которых там не знали до этого. Но масштабы – тут я был поражен.
Мы допили кофе, расплатились и вышли на улицу, продолжая разговаривать на ходу.
– Расследовать единичные случаи коррупции в местах тотального хищения глупо, – сказал Габриэль, затягивая пояс на своем длинном плаще. – Глупее только попытки раскрыть единичные случаи произвольных убийств на нашей гигантской скотобойне. Берлин бесится лишь в одном случае – когда эти факты просачиваются наружу и становятся достоянием общественности. Тогда кого-то приходится пускать в расход, чтобы сохранить видимость законности. На сей раз не повезло Грабнеру[45]. Но, поверьте, даже это не остановит желающих сунуть руки в еврейскую кормушку. Завтра я вам покажу это наглядно. А сегодня приглашаю на концерт.
– Концерт? – Я насмешливо приподнял бровь.
Доктор кивнул.
– Зря смеетесь, у нас дают выступления лучшие артисты со всей Европы.
– И кто же ездит на гастроли в эту глушь?
Габриэль недоуменно посмотрел на меня и расхохотался.
После ужина я впервые в жизни присутствовал на официальном концерте капеллы заключенных.
– Их капельмейстер – бывший дирижер Варшавской государственной оперы, – шепнул мне Габриэль. – До войны на его выступления было не достать билетов. Наслаждайтесь.
На следующий день, завершив дела в комендантском штабе, я дождался Габриэля и мы отправились к складской зоне Биркенау. Издалека я внимательно разглядывал длинные ряды одинаковых сортировочных бараков, мало чем отличавшихся от остальных. Я знал, что заключенные прозвали их «Канада». Сюда свозили все чемоданы, остававшиеся на платформе после разгрузки еврейского транспорта. Сюда же потом перекидывали и одежду из раздевалок крематориев. И снова я подивился количеству бараков.
– Не думал, что их так много.
Габриэль кивнул.
– Поначалу под это дело отрядили шесть бараков возле главного лагеря, думали, хватит с головой, но уже к первой инспекции Поля они трещали по швам. Вы даже представить не можете, какое количество пожитков остается после уничтоженных. После разгрузки транспорта завалена вся платформа: горы сумок, чемоданов, узлов, тюков, саквояжей. Сейчас здесь тридцать новых бараков, и что вы думаете? – Габриэль многозначительно посмотрел на меня и развел руками. – Горы шмотья все равно пухнут день ото дня и распирают эти бараки.
Мы вошли внутрь, и я на мгновение замер: передо мной были ряды раскрытых чемоданов, выпотрошенные сумки, расстеленное постельное белье, на котором валялись платья, брюки, рубашки, свитера, пиджаки, чулки, шляпы, туфли, ботинки, часы, портсигары, украшения… Отдельной кучей лежало нижнее белье, вдоль стены возвышались горы верхней одежды: пальто, плащи, куртки, тулупы, шубы, манто.
Узницы молча разбирали и сортировали одежду.
– И часто вы сюда наведываетесь? – спросил я доктора.
Тот и не думал отпираться.
– Довольно часто, и вам советую зайти сюда еще как минимум пару раз до отъезда. Поверьте, это делают все. Несмотря на прилизанные отчеты, которые ежедневно отправляются в инспекцию, здесь творится знатный бардак, и все мы – его бенефициары. Но это не только естественно, но более того… даже необходимо! Ведь, как оказалось, с теми, кто везет это добро в лагерь, справиться легче, чем с самим добром. Его уничтожать нельзя, и слава богу.
В центре барака стоял открытый деревянный ящик, к которому время от времени подходила какая-нибудь женщина и что-то кидала. Габриэль подвел меня к нему, внутри лежали купюры и монеты разных стран, несколько украшений и, судя по всему, драгоценные камни. Подобное я видел впервые. Я пораженно смотрел на драгоценности, поблескивавшие даже в тусклом свете барака.
– Видите ли, в чем дело: пока этот ящик не попадет в экономический отдел и его содержимое не будет внесено в учетные книги, никто, кроме нас и этой вот глазастой, – доктор кивнул на девушку, только что бросившую в ящик пачку купюр и теперь исподлобья наблюдавшую за нами, – не в курсе, что там лежит. А потому я могу сделать вот так, – Габриэль нагнулся и вытащил эту пачку из ящика, – и спать спокойно. Ибо полагаю, что вы меня не сдадите, равно как уверен, что и она этого тоже не сделает, так как хочет съесть ту колбасу, которую спрятала под робой, едва мы вошли. Я милостиво позволю ей полакомиться деликатесом, найденным в вещах ее соплеменников, а она так же милостиво будет держать язык за зубами.
Габриэль многозначительно посмотрел на девушку. Та тут же опустила голову и продолжила
