Шрифт:
Закладка:
Я молча смотрел на Габриэля, не зная, что ответить. Его же, судя по всему, забавляло мое молчание. Он еще раз улыбнулся, кинул последний взгляд на команду в поле, и мы двинулись дальше.
– Взять, к примеру, рейхсфюрера, – продолжил доктор, – он не скрывает, что для него темные волосы и темно-карие глаза являются признаками неполноценности. Другое дело голубые глаза и светлые волосы. За один и тот же проступок рейхсфюрер наказывает по-разному: жестоко – темноволосых, и по-отечески, скорее журит, – блондинов. Насколько я знаю, светлокудрые проходимцы в его штабе активно пользуются этим. Иногда доходит до абсурда. Мне рассказывали историю, как на одном из официальных приемов Гиммлер заприметил высокого статного блондина, который был среди обслуживающего персонала. Он тут же завел с ним разговор и предложил явиться на следующий день для немедленного зачисления в СС. Парень, конечно же, явился. А через несколько дней разразился скандал – он оказался сутенером. Признаться, я хохотал, услышав эту историю. Но суть в том, что, когда гражданским случайно доводится собственными глазами увидеть узников, грязных, голодных, опустившихся, без проблеска разумной мысли в глазах, они начинают с легкостью верить в то, что наше Министерство пропаганды говорит о так называемых недолюдях и низших расах. Но ведь мы же и породили этого человека опустившегося. Создали, чтобы проиллюстрировать определенные утверждения, так сказать. Я видел столько идиотов среди гордо носящих форму СС, что мне стало довольно сложно убеждать себя в превосходстве арийской расы. Согласитесь, сложно считать того же Молля венцом творения, – усмехнулся Габриэль. – Поэтому вот вам мой ответ: да, закрой в этих бараках любую расу, названную нами высшей ли, низшей, отбери у них все необходимое, заставь голодать, истязай, унижай, держи в постоянном страхе – итог один: проявятся признаки не расы, но обстоятельств. Мы одинаковы, увы, как бы нам ни хотелось верить в обратное. Человека определяет исключительно среда, в которую он помещен, и ничего более. Но если меня попросят повторить это в другом обществе, я этого не сделаю. Более того, буду отрицать, что когда-либо говорил вам подобное.
Доктор умолк, обходя широкую лужу посреди дороги. Я прошел прямо, даже не глядя себе под ноги. Я не мог понять, пошутил ли Габриэль под конец или был серьезен. Навстречу нам ехал блокфюрер на велосипеде. Остановившись, он торопливо отсалютовал мне, но я не обратил на него внимания. Мы пошли дальше. Доктор продолжил с еще большим воодушевлением:
– В конце концов, вы не замечаете во всем этом сильнейшую иронию? Мы играем с понятием «расовое превосходство», а оно синонимично богоизбранности – любимому понятию, которым оперирует иудаизм. Суть в том, что фюрер украл чужую идею и довел ее до абсолюта посредством тех, кого и обокрал на эту самую идею. – В голосе его сквозила та же сильнейшая ирония, которую он видел во всем происходящем. – Признайтесь, нужно отдать должное литературным творениям Гейне, Кафки, Фейхтвангера, Цвейга, чертовки красавицы Есфирь, как и музыкальным шедеврам Малера, Мендельсона, Мейербера, Кальмана, Галеви. Но вот незадача – все они евреи. Как это увязать с брошюрой «Недочеловеки»? Только умолчать. Как придется умолчать и о том, что ярчайший представитель высшей расы Фридрих Барбаросса сыграл немалую роль в возникновении позорной инквизиции. Видите ли, когда надо оправдать, то вспоминают хороших и хорошее, которое, безусловно, есть и там и там, будем справедливы. Когда надо заклеймить, то вспомнят плохих и плохое, которого также в избытке. Это, впрочем, касается не только немцев и евреев, но в равной степени применимо к любому государству и к любой нации, вопрос будет лишь в том, кого и что выгодно предъявить здесь и сейчас. Но в сухом остатке: мы все одинаковы, мы все – тот вид, который выделился на этой планете как раз благодаря тому, что способен думать, рассуждать, анализировать, создавать, изобретать, созидать, коммуницировать… но самое главное – проявлять свою волю. Все эти способности присущи как нам, так и им, – Габриэль кивнул в сторону бараков, – и все мы способны творить как прекрасное, так и ужасное. Что вы выберете сделать сегодня, гауптштурмфюрер?
Я ожидал, что и сейчас он улыбнется, но теперь его лицо оставалось серьезным.
– В таком случае вас должно коробить все происходящее в этом месте, не так ли? – спросил я.
– Отнюдь.
Габриэль покачал головой и даже пожал плечами, будто удивился моему выводу. Но удивлен был я его ответу.
– Я ученый и уже давно абстрагировался от всего. Сегодня меня интересуют только исследовательские возможности. И если Национал-социалистическая немецкая рабочая партия дает их мне, то пусть будет она. Видите ли, если мы говорим о полном одичании, то это состояние, когда нет деления по вероисповеданию, социальному благосостоянию, уровню образования и прочему, что определяет человека современного. Все это блажь, которую может позволить себе человек, преодолевший первобытные проблемы. Но в диких условиях лагеря борьба за выживание приобретает давно забытые формы, те формы, которые мы, казалось, перешагнули за тысячелетнее развитие. Здесь каждый сам за себя, как в диком мире, причем в самом прямом смысле: у молодого нет родителей, которым можно пожаловаться, у старика нет детей, у которых можно попросить помощи, у жены нет мужа, за которого можно спрятаться, а у мужа нет жены, у которой можно найти утешение. Изворотливые, хитроумные, сильные, устроившиеся на должности, умеющие каждодневно что-то «организовать», как они выражаются, – выживают. Доходяги – умирают. Две прослойки – сильные и слабые, не замутненные ничем, что отвлекает нас в обычной жизни. Вы понимаете, что это значит, гауптштурмфюрер? Здесь я могу наблюдать, что есть естественный отбор в чистом виде. С точки зрения человека науки, я имею уникальный опыт.
Я был действительно удивлен откровенностью доктора Линдта.
– Ума не приложу, чем вызвано столь поразительное доверие, – негромко проговорил я, – ведь вы меня не знаете. Вы высказываетесь весьма… весьма смело, – я с трудом подобрал слово.
– Скорее, глупо и опасно, – и он обезоруживающе улыбнулся, использовав те слова, которые на самом деле были у меня на уме. – В конце концов, мы все тут на одном корабле и топить его нет смысла. Да и зачем это делать, когда мне достались места не на галерах, а в комфортной каюте наверху? А те, внизу, что ж… раз уж они позволили этому плаванию начаться, то пусть теперь гребут до конца, – спокойно рассудил он и неожиданно предложил: – Не желаете позавтракать в офицерском казино? Говорят, сегодня там замечательная печенка под грибным соусом и отменный ягодный пирог.
Я кивнул.
Несмотря на то, что я пил только минеральную воду, выдаваемую в столовой, на следующий день меня чертовски скрутило. С утра начался понос, к обеду еще и стошнило. К счастью, первый, кого я встретил вечером в столовой, куда пришел за водой, был доктор Линдт. Ему хватило одного взгляда, чтобы определить мое состояние.
– А, вижу, организм постепенно привыкает к нашим условиям, – усмехнулся он и уже тише добавил: – Зайдите ко мне позже, я дам вам абсорбирующий уголь, танальбин и специальный отвар, а по утрам пока пейте чай с мятой. Через пару дней будете как огурчик. И не вздумайте принимать новомодную фарбеновскую дрянь, которой полны все аптеки в городе.
Я кивнул и попросил подать крепкий чай без сахара.
– И мяты добавьте, – попросил доктор Линдт официанта.
Тот кивнул и исчез.
– Чем вам не угодил «Фарбен»? – Я присел за стол к доктору.
– Увольте. Летом меня попросили отобрать подходящих женщин для одного из их филиалов: «Байер», кажется. Им нужно было сто пятьдесят здоровых единиц для тестирования нового обезболивающего. Я
