был обучен действовать». Подходит, не правда ли? Но делает ли это их нацистами? Нет. Нацисты тоже не были какой-то особо выведенной породой. И те и другие – люди, поддавшиеся искушению переложить личную ответственность на приказ. Но спустя сорок лет после той вьетнамской резни помогло ли это Уильяму Келли примириться с самим собой и каждый вечер умиротворенно отходить ко сну? Или ощущение правды все же начинало пробиваться, отравляя последние годы его существования и перечеркивая смысл всех предыдущих лет его жизни?

Мария не отвечала, но продолжала так же прямо смотреть на преподавателя. Впрочем, он и не ждал ответа, как это бывало часто. Своими же вопросами он будто уже подводил черту под рассуждениями. Словно делал ими вывод.

– Видите ли, во всех этих ситуациях нет хороших. Точнее, там чертовски сложно оставаться хорошим, – продолжал он, – как бы мы ни хотели верить в обратное. Вне зависимости от времени, места действия и степени цивилизованности человека, которого отправили с оружием в руках против других, морок ненависти делает из него обезьяну – короля вседозволенности: кто-то будет грабить, кто-то мародерствовать, кто-то насиловать, а кто-то – молча наблюдать и ничего не делать. Вторжение Ирака в Кувейт было представлено пропагандой Ирака как оказание помощи народу соседского эмирата в борьбе с жестоким режимом. В ходе этого вторжения иракские солдаты, совершенно не стесняясь иностранной прессы, обчищали кувейтские магазины и лавки, забивая до отказа баулы, которые утаскивали с автоматом наперевес. Во время вторжения США в Панаму сами Соединенные Штаты вынуждены были возбудить больше двадцати уголовных дел над своими военнослужащими, которые убивали безоружных и расстреливали военнопленных, грабили задержанных и крали ювелирные изделия в местных магазинах. Это было начало девяностых, излет нашего высокоинтеллектуального и цивилизованного века. Военные преступления происходят всегда. Даже когда вы уверены в обратном. И всегда их пытаются скрыть. Всегда. Порой сил и ресурсов на это сокрытие тратится больше, нежели на само преступление.

И преподаватель вновь посмотрел на Марию.

* * *

Окончательно рассвело, и прожекторы наконец-то выключили. Несколько команд работали в поле неподалеку от главных ворот, остальных капо продолжали гнать по дороге. Глядя на них, Габриэль снова заговорил:

– Изначально я думал, что привыкание ко всему происходящему происходит исключительно с нами, но со временем понял, что ошибался. Удивительная адаптация происходит со всеми. Каждый день я вижу крестьянина на поле, которое граничит с территорией лагеря. Он опускает голову и усердно работает на своей земле. Но я знаю, что он все видит и слышит. Поначалу он был скован и напуган, это было заметно по его движениям, но потом он привык, и все, что его волнует сегодня, – это действительно земля и урожай, который он получит с нее. Привык. Как и мы все. Как и они, в общем-то.

– И они? – рассеянно проговорил я, будучи полностью погружен в собственные мысли, роившиеся в голове после недавних рассуждений доктора о категориях добра и зла.

– Номера, – Габриэль кивнул на колонны заключенных.

Мы остановились и стали рассматривать страшно исхудавших, грязных, безволосых существ, работавших неподалеку от ворот. Путаясь в своих серых обвисших халатах, подвязанных у кого на веревку, у кого на проволоку, они торопливо и покорно реагировали на всякий окрик своих капо.

– Лагерь – это уникальное устройство для перемещения во времени, – задумчиво проговорил доктор. – Мы имеем редкую возможность наблюдать, как выглядели наши предки во времена, пожалуй что, даже первобытные, проследить за обратным процессом эволюции, попросту говоря, дичанием. Мы можем наблюдать его в рамках одного стада – барака, а можем следить за всей популяцией – лагерем.

– Так уж и первобытные? – с сомнением проговорил я. – Обычные опустившиеся маргиналы.

Но Габриэль несогласно покачал головой.

– Чистейшие повадки мира животного. Закройте массу в бараке, лишите самых элементарных благ, возможности удовлетворить самые простые человеческие нужды, но самое главное, лишите этих людей хоть какого-либо намека на закон государственный и всякой возможности жить по законам внутренним – этики и морали, – и не пройдет и месяца, да что там месяца – недели, и стадо начнет жить, ведомое исключительно примитивными инстинктами и двигаясь на запах еды. Самосохранение и пропитание станут их единственными ориентирами.

– Вы говорите, наши предки, – нахмурился я от внезапно настигшей меня мысли. – По вашему мнению, это утверждение применимо к человеку любой расы? Вы хотите сказать, что если снять с нас форму и поместить в бараки, то мы одичаем так же, как эти евреи, цыгане, поляки, русские и прочая восточная накипь?

Габриэль не изменился в лице, возможно, легкая полуулыбка, игравшая на его гладковыбритом лице, стала чуть шире. Он продолжал смотреть на работавших заключенных:

– Как преданный гражданин рейха, я бы даже не осмелился произнести подобное вслух, но как врач, человек науки истинной, я позволю себе определенные мысли на сей счет. Безусловно, если позволите и вы?

И он пристально посмотрел на меня. Я вынужден был признать, что умозаключения этого доктора были мне интересны, а потому кивнул.

– Недавно из ведомства рейхсфюрера нам прислали брошюры для охранного состава. Возможно, вы натыкались на них в штабе – забавное творение специалистов Бергера[37]. Называется «Недочеловеки». Она доходчиво разъясняет нашим охранникам, почему им нужно быть настороже с евреями и русскими и почему их нельзя считать за людей. И уверяет, что тому даже есть физиологическое обоснование, которому, правда, не уделили ни одного предложения. Итак, «недочеловек» выглядит как мы с вами, гауптштурмфюрер: у него есть руки, ноги, глаза, нос, рот, уши, нечто вроде мозга – и в этом его опасность. Якобы внешне совершенно не отличимый от человека, внутри он качественно, умственно и морально не дотягивает даже до самого дикого животного. Все, что есть внутри у этих вырожденцев, – стремление разрушать, уничтожать, удовлетворять свою похоть и питать свою ярость, у них нет никаких задатков к образованию, культуре, искусству. Написано складно и просто. Равно как и необходимо. Если вы хотите поскорее привыкнуть к этому месту и перестать испытывать дискомфорт от происходящего здесь, гауптштурмфюрер, то рекомендую прочитать эту книженцию несколько раз и свято уверовать в каждое слово, отпечатанное на ее дешевой бумаге, потому как уничтожать то, что лишено всяких человеческих качеств, безусловно, легче, чем человека. Начните… – Габриэль еще раз скользнул взглядом по рабочей команде, – да хоть с одежды! Да, пожалуй, главный внешний атрибут нашего общества, – кивнул он сам своему размышлению, – отберите ее – и вот они уже чувствуют себя уязвимыми, потерянными и, главное, дичающими. Они сбиваются в стадо, словно отара овец перед единственным волком. Они делают это, чтобы прикрыть наготу друг другом, но животная паника и расчеловечивание наступают еще быстрее. В этот момент рушится последняя преграда, препятствующая такому обращению с себе подобными, ибо они уже не подобны нам. Они голы, как зверье, они ведут себя, как зверье. И тогда мы называем их грязным видом, отличным от Homo sapiens. Всё, мы сделали первый шаг к тому, чтобы процессы гуманизации не тормозили основное действо. Пресловутое «поступай с другим так, как хочешь»…

Габриэль сделал паузу, и я закончил за него:

– …чтобы поступали с тобой.

– Нет. Как хочешь. Точка. Мы создали новый божественный постулат для нашей расы. Он очень перекликается с преступлением черты, о котором мы с вами говорили. Следовать этому постулату в новой реальности легко. Все полетит к черту, едва тот, кто должен спустить курок, увидит человека в том, кто стоит у стенки. Вновь. И с этой точки зрения наша пропаганда, подкидывающая творения типа «Недочеловеков», максимально упростила нашим людям работу. Но, – Габриэль повернулся ко мне и поднял указательный палец, – то, что идеально годится для пропаганды, никак не годится для научных институтов, иначе это путь к полной дискредитации ученого сообщества. Неужели вы думаете, я буду поддерживать ту ерунду касательно нашего качественного видового отличия от евреев, поляков или тех же русских? Черт подери, именно среди русских находятся самые толковые врачи, инженеры и мастера. На моей памяти был случай, когда русская медсестра взялась лечить в ревире[38] одну из участниц медицинского эксперимента, руку которой, по прогнозам всех моих